На берегу, в отдалении, виднелись матросы, товарищи, пережившие крушение корабля, а еще… а еще – множество английских солдат, конных и пеших, разящих палашами, а то и просто прикладами аркебуз изнуренных людей, распростертых на грудах морской травы.

При виде этой картины Мануэль застонал.

– Нет! Нет! – закричал он.

Однако все это ему не чудилось.

– О Господи, – прошептал Мануэль и, обессилевший, опустился на песок.

Дальше, на берегу, солдаты истребляли его собратьев, раскалывая хрупкие, точно яичная скорлупа, черепа, орошая засохшие водоросли желтком мозга. Не в силах ничем помешать им, Мануэль забарабанил онемевшими до бесчувствия кулаками о прибрежный песок. Переполняемый ужасом, смотрел он во мрак черного воздуха, на поднимающихся на дыбы огромных, призрачных лошадей. Солдаты двигались вдоль берега, приближались к нему.

– Стану-ка я невидимым, – решил Мануэль. – Уж в этом-то святая Анна мне не откажет.

Однако вспомнив, чем завершились попытки пройтись по воде аки посуху, он счел за лучшее пособить чуду – нетвердым шагом выбраться на берег и закопаться в самую высокую кучу морской травы. Разумеется, незримым он стал и без этого, но под «одеялом» из водорослей было гораздо теплее. Размышляя обо всем этом, Мануэль неудержимо дрожал. Ни иззябшее тело, ни онемевшие руки не чувствовали неподвижной земли.

К тому времени, как он очнулся, солдат и след простыл. Товарищи по плаванию лежали вдоль берега, будто белые бревна, колоды, выброшенные на сушу прибоем; вокруг, чуя поживу, собирались волки да вороны. Закоченевшему, утратившему способность двигаться, Мануэлю потребовалось добрых полчаса, чтоб приподнять голову и оглядеться. Еще полчаса он выбирался из-под кучи водорослей, а после ему, хочешь не хочешь, снова пришлось прилечь.

Придя в сознание, он обнаружил рядом изрядных размеров бревно, давным-давно вынесенное морем на сушу, за многие годы отполированное песком до серебристого блеска. Воздух вновь сделался чист: чувствуя, как он с каждым вдохом наполняет грудь, с каждым выдохом струится наружу, Мануэль его больше не видел. В небе сияло солнце: настало утро, шторм унялся. Любое движение тела, доведенное до конца, казалось немалой победой – целой жизнью, целой эпохой. Насквозь просоленная кожа словно бы сделалась полупрозрачной. Всю одежду, кроме обрывков штанов вокруг пояса, он потерял. Невероятным усилием воли Мануэль заставил руку поднять ладонь, коснулся мертвого дерева негнущимся указательным пальцем. Да, бревно палец чувствовал – стало быть, он все еще жив…

Рука бессильно упала на песок. Бревно там, где палец коснулся дерева, преобразилось: на серебристом боку его появилось ярко-зеленое пятнышко, а над пятнышком поднялся, потянулся к солнцу тонкий зеленый побег, растущий, крепнущий на глазах. Вот на нем распустились листочки, а затем, к величайшему изумлению Мануэля, набух, развернул лепестки цветочный бутон. Миг – и над бревном закачалась прекрасная белая роза, влажно поблескивавшая в ясном утреннем свете.

Кое-как ухитрившись подняться, Мануэль закутался в водоросли, прошел в глубину берега целую четверть мили и тут-то набрел на людей. Встречных, точности ради, оказалось трое: двое мужчин и женщина. Более дикого вида Мануэль не мог бы даже вообразить. Мужчины, похоже, в жизни не стригли бород, а мощью рук не уступали Лэру. Женщина выглядела точной копией миниатюрного портрета святой Анны с его образка, но, стоило ей подойти поближе, одежда ее оказалась невероятно грязна, улыбка щербата, а кожа пятниста, будто собачье брюхо. Такого множества веснушек Мануэль никогда еще не видал и уставился на них – на нее – с тем же изумлением, с каким женщина и ее спутники таращились на него.

Мануэля охватил страх.

– Пожалуйста, спрячьте меня от англичан, – сказал он.

При слове «англичане» мужчины сдвинули брови, склонили головы на сторону, затараторили на непонятном, неведомом языке.

– Помогите мне, – попросил Мануэль. – Речи вашей я не понимаю. Помогите.

Но сколько он ни пробовал объясниться – по-испански, по-португальски, по-арабски, по-сицилийски, – мужчины только хмурились, злились сильней и сильней, а когда Мануэль перешел на латынь, вовсе подались назад.

– Верую во единого Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли, видимого всего и невидимого… особенно невидимого…

Чуточку истерически рассмеявшись, он схватился за образок и показал им крест. Встречные уставились на медальон в совершеннейшем недоумении.

– Тор конлэх нэм ан диа, – само собой сорвалось с Мануэлева языка.

Все четверо вздрогнули от неожиданности. Подхватив его с двух сторон, мужчины оживленно затараторили, замахали свободными руками, а женщина улыбнулась, и Мануэль понял, что она совсем еще молода. Тогда он повторил то же самое снова, и встречные вновь залопотали по-своему, обращаясь к нему.

– Благодарю тебя, Лэр. Благодарю тебя, Анна. Анна, – сказал он девушке и потянулся к ней.

Девушка, пискнув, отступила назад.

– Тор конлэх нэм ан диа, – повторил Мануэль в третий раз.

Мужчины подняли его, так как сам он идти больше не мог, и понесли через заросшую вереском пустошь. Мануэль, улыбнувшись, расцеловал обоих спасителей в щеки, чем изрядно их насмешил, и опять повторил волшебные слова и почувствовал, что его неудержимо клонит в сон.

– Тор конлэх нэм ан диа, – с улыбкой сказал он напоследок.

Девушка нежно смахнула со лба Мануэля пряди мокрых волос. Прикосновение оказалось до боли знакомым – тем самым, дающим начало цветению в сердце, в душе.

…смилуйтесь Господа ради…

Странные развлечения порождает порою война… В июле 1945 года, на острове Тиниан, в северной части Тихого океана, капитан Фрэнк Дженьюэри увлекся возведением на вершине горы Лассо курганчиков из камешков-голышей – по камешку на каждый взлетевший Б-29, по курганчику на каждое боевое задание. В самом большом из курганчиков насчитывалось четыреста голышей. Да, забава бессмысленная, но ведь и покер ничем не лучше. В покер ребята из 509-й, сидя в тени пальмы вокруг перевернутого ящика, потея в трусах да майках, отчаянно ругаясь, ставя на кон все жалованье и курево, сыграли не менее миллиона конов – кон за коном, сдачу за сдачей, пока карты не изотрутся, не измочалятся так, что хоть зад ими подтирай. В конце концов капитану Дженьюэри все это до смерти надоело, и после того, как он пару раз поднялся на вершину горы, кое-кто из товарищей потянулся за ним, а когда к их компании примкнул командир экипажа, Джим Фитч, подобные вылазки обрели статус «официального» времяпрепровождения, наряду с запуском сигнальных ракет за ограду расположения группы, или охоты на джапов[8], исхитрившихся улизнуть от прежних облав. Насчет собственных мыслей об этакой эволюции капитан Дженьюэри не распространялся. Остальные сгрудились вокруг капитана Фитча, пустившего по кругу потертую, видавшую виды фляжку.

– Эй, Дженьюэри! – окликнул его Фитч. – Давай к нам, глотни малость!

Неспешно подойдя к группе, Дженьюэри принял у него фляжку. Фитч засмеялся, кивнув на камешки в его руке.

– Накрытие цели отрабатываешь, Профессор?

– Угу, – мрачно подтвердил Дженьюэри.

«Профессором» у Фитча становился любой, читающий что-либо кроме комиксов на последних страницах газет. Поднеся горлышко фляжки к губам, Дженьюэри от души глотнул рому. Здесь, вдали от зоркого взгляда психиатра авиагруппы, он мог пить как угодно, на любой манер. Еще глоток, и Дженьюэри передал фляжку лейтенанту Мэтьюзу, штурману.

– Потому он и лучший, что на практику времени не жалеет, – сострил Мэтьюз.

Фитч снова захохотал.

– Лучший он потому, что я велю лучшим быть, верно, Профессор?

Дженьюэри сдвинул брови. Фитч был нескладным, грузным юнцом, толстомордым, с поросячьими глазками… и, по мнению Дженьюэри, изрядным подонком. Всем остальным в экипаже, как и Фитчу, исполнилось лет этак по двадцать пять, и грубоватые начальственные манеры капитана им импонировали, а вот тридцатисемилетнего Дженьюэри от них с души воротило. Ничего не ответив, он отошел и вновь занялся курганчиком. Отсюда, с вершины горы Лассо, открывался вид на весь остров, от гавани возле Уолл-Стрит до Северного поля в Гарлеме[9]. С четырех параллельных взлетных полос Северного поля с ревом взлетали, держа курс на Японию, сотни Б-29. Последняя четверка, отправленная на задание, пересекла остров поперек, и Дженьюэри уронил в кучу еще четыре камешка, метя во впадины среди остальных. Один из них, угодив точно в цель, лег так, что лучше не придумаешь.