Астраханский кремль подвергался переделкам неоднократно. По-другому и быть не могло: строения ветшали, разрушались. Исходя из практических нужд того или иного времени, что-то строилось, что-то сносилось. Но перестройки эти были всё же оправданны, бессмысленные разрушения миновали это место. А ведь сколько было опасных моментов, когда мы могли бы лишиться и Троицкого собора, того самого, в котором останавливалась Марина Мнишек, и который собирались ломать еще в конце ХVIII – начале ХIХ веков; и Успенского, которым восхищался Петр I, очень мешавшего красноармейцам, занимавшим кремль в двадцатые годы. Вечно не везло нашим Пречистенским колокольням, которым слава Пизанской башни никак не давала стоять ровно, и это стремление веками портило жизнь городским архитекторам. Но, невзирая на все потери и обретения, кремль крепко держался за землю, в которую так глубоко пустил корни, и, несмотря на все усилия реставраторов, продолжал местами оставаться заброшенным, проникновенно-изначальным, настоящим.
Да, этот мир был жив именно благодаря своей нетронутости, неупорядоченности, неотмытости и неотремонтированности. И, право же, что-то в этом было трогательное до слез, но и уверенное, упрямое, неотвратимое. Всё разрушается, всё уходит, мир меняется с каждым мгновением, хотя и люди, и вещи сопротивляются этому вечному «дленью», наверняка зная, что бороться бесполезно, и всё же тешат себя беспомощной иллюзией о памяти и благодарных потомках. Ну кто бы, скажите, стал строить города с мыслью, что когда-нибудь они превратятся в развалины? Кто стал бы вкладывать всю душу в прекрасные архитектурные проекты, зная, что их воплощение разберут на кирпичи? Но, как писал Юрий Васильевич Селенский, любивший Астрахань искренней, но не слепой любовью, «Никто еще не жил в городах, построенных раз и навсегда». Бродя по старым кварталам, я болезненно чувствовала это прощание, замаскированное сиюминутным бытом, и всё же горестно-откровенное.
Я тогда говорила, что разрушаются даже камни, но каждое мгновение воистину вечно, ибо ничто уже не может изменить его во времени и пространстве, оно остается в них навсегда. Что каждая жизнь изначально трагична, и прийти к непротиворечивому мировосприятию может только человек неграмотный и наивный… В общем, много чего я говорила, – и вот тогда в мой поэтический обиход вошел и навсегда в нем остался всепримиряющий и грозный термин «Время».
Мои посещения студии наконец стали приносить результаты – меня включили в список участников семинара молодых писателей в Ульяновске. Приглашение застало меня на «ридной неньке», и рукопись для отправки жюри собирали для меня родители. Это был мой прокол. Я самонадеянно решила поехать с прозой, но в телефонном звонке домой не указала количество страниц, поэтому в Ульяновск по ошибке попало только начало рассказа. Печально, что я не узнала об этом ни до, ни после обсуждения, – хотя как можно было обсуждать пару страниц, написанных совершенно ни о чем? Ну! Знаем мы теперь, как читаются рукописи молодняка на этих самых семинарах! Сами так же читали, в вечер приезда, после бурных встреч с коллегами… В общем меня прокатили, в утешение сказали, что всё еще впереди. Нет, никаких слез, никаких падений с двадцать первого этажа гостиницы «Венец», ничего драматического не случилось. Да и с чего бы? Дома никто не проявлял ко мне особого интереса, не просил: «Почитай-ка вот это!», не предлагал: «А давай-ка твою под-борочку тиснем в субботнем номере!» и на выступления в рабочих коллективах не приглашал. Так, росла себе, как придорожная трава, и полагала, что и на семинар-то меня взяли для кучи. А поскольку была я самой юной в компании, это было, в общем-то, не обидно – может, и правда, всё еще впереди…
Сидели мы тогда с Ольгой на подоконнике и наблюдали город с птичьего полета. Стояла золотая осень, скверики внизу были разбросаны как апельсины. Из аэропорта вдалеке время от времени взлетали самолеты, или садились. Считали их от нечего делать. У Ольги был насморк, она хлюпала носом и удивлялась, почему это, стоит ей простудиться, на ее пути непременно возникают неожиданные поклонники – речь шла о соседях по этажу, футболистах из Махачкалы, которые уже к ней подкатывали. Было в ней что-то этакое, ведьмовское во взгляде, что придавало ей особую неотразимость в глазах романтиков, бродяг, чудаков и прочих неожиданных личностей, – мимолетная насмешка, направленная сквозь и мимо, в сочетании с безмятежной вальяжностью или вальяжной безмятежностью. В каком-то гороскопе я тогда вычитала, что у Драконов нефиксируемый взгляд – даже когда они смотрят на тебя, поймать этот взгляд не удается, и сам себе кажешься прозрачным. Это как раз про Ольгу. Никогда мы не могли понять, видит она нас или только притворяется.
Ну так вот, сидели мы на подоконнике, смотрели в окно, сморкались, обменивались впечатлениями. Так мирно начинался вечер. Но, понятно, что долго это продолжаться не могло.
Что происходит на семинарах молодых литераторов, равно как на совещаниях пожилых, после окончания болтовни, можно не уточнять. Естественно, все расползлись по номерам и – э-эх! понеслось! Где-то раньше, где-то позже – и вот докатилась волна и до нашего двадцать первого этажа. И представьте, мы-таки сорвали в этот вечер банк – в литературном то есть смысле. Вовка Г. уже сидел в гостях, потрясая иногороднее воображение астраханским фольклором: «…И толстый слой – накрыл – его – землей…». Мы присоединились к нему, то есть к Вовке. Ольга опять кого-то в себя влюбила, я же была полностью реабилитирована – мои стихи попали в струю. Кстати, как сказал нам с Ольгой руководитель нашей студии, интерес к женскому творчеству необязательно означает интерес к творчеству. Возможно, он сказал это из вредности. По-моему, саратовцы, с которыми судьба свела нашу банду – в смысле делегацию, – оценили именно творческое начало. Они были просто смяты, разбиты и дезорганизованы нашим дружным бурлесковым выступлением.
Еще там, в гостиничном номере, а потом в вагоне поезда, саратовцы загорелись мыслью пригласить нас в гости. Мало ли таких обещаний дается в гостиницах, поездах, на вокзалах и автобусных станциях? Ох, как немало! Поэтому, когда в наши недоступные простому смертному кабинеты Союза писателей от общества «Знание» пришло приглашение в Саратов – кого? кто такие? – удивились все: и мы, и мэтры. Но деваться-то им – в смысле, мэтрам – было, как любил говаривать Михаил Афанасьевич Булгаков, «натурально» некуда. Мы сорвали командировочные и скрылись в поволжских степях.
Мэтры опомнились только после нашего возвращения. Ха! Знали бы они, как нас встречали на саратовском вокзале! Огромный кумачовый транспарант с нашими именами колыхался над оркестром, забритым из музучилища друзьями-литераторами. Мы сделали им ручкой с высоты пешеходного моста, а народ кругом глядел и дивился.
Дома нас встречали без оркестра. Может, всё и затухло бы, если б не моя злополучная статья об этой поездке, опубликованная в «КаКашке», как в сокращении назывался орган местной молодежи «Комсомолец Каспия». Это была наглость, на которую мэтры не могли не среагировать. Вовка Г. манкировал вызовом на ковер, а я, девочка дисциплинированная, получила сполна. Собственно, обсуждение сводилось к одной, ясной как день, мысли: Ни-ни! Нишкни! Правда, вид у представительного собрания был несколько растерянный.
Эти две поездки кардинально изменили мое самоопределение. Из пассивной позиции ожидания оно перешло к позиции, не то чтобы активной, но всё-таки. Я осознала свою профпригодность, очень еще хрупкую, как прутик, высаженный в землю, но я уже верила, что когда-то подрастет мое деревце и доставит кому-то радость и утешение…
Надо сказать, что наш город никогда не был культурным центром. Будем честны, при наличии всего, что положено для развития культурных отраслей, размахом в этой сфере человеческой деятельности он никогда не отличался. Был он всегда центром торговым, коммерческим – купеческим отродясь центром.
Местоположение определило судьбу этих земель. Где ни встань, по одну сторону от тебя неизбежно будет присутствовать Азия, по другую – Европа. Махнешь рукой туда – Кавказ, махнешь сюда – Туркестан, а за морем – Персия.
