В глазах ее мелькнула растерянность, впервые выражение их изменилось, и он торопливо сказал:

— Мое имя Ньют. А… — Семеро, спрашивать об имени обнаженную девушку, которая только что… Это было так нелепо, поздно и неправильно, что закончил он, даже не глядя ей в глаза: — А как зовут тебя?

— Я родом с Летних островов. Так меня и зовут — Летой.

Какая чепуха: кто назвал бы свою дочь в честь островов? Но это имя и правда шло ей. Собравшись с духом, он сказал ей об этом, и по лицу ее мелькнуло выражение разочарования и удовлетворения разом: он сказал то же, что и множество других до него.

— Я столь же горяча, как летний зной, ми… Ньют? — игриво подсказала она.

Наверное, она всех зовет милордами, чтобы не запоминать их имена.

— Нет, — брякнул он и снова невпопад. — То есть да! Но… Летом песок на Зубце вот такой, золотой и темный и будто светится, как… как ты.

Песок! Седьмое пекло, он бы ещё с грязью ее сравнил!

Снова удивление мелькнуло у нее в глазах, а потом она вдруг опустила их и улыбнулась.

— И как бы долго лето ни длилось, этого всегда мало, — выпалил он, глядя на эту улыбку.

Она засмеялась.

— Ваше лето только началось, милорд, — прошептала она, и прежде, чем он успел напомнить ей свое имя, Ньют сам его забыл под жаркой лаской ее губ.

========== прекрасна словно осень (Куинни/Якоб) ==========

Куинни всегда хотела быть храброй, как сестра. Мужчины не понимают, что в женской жизни битв не меньше, чем в солдатской, только когда ранят женщину, она не кричит и не требует мейстера, не лает руганью и не пьет маковое молоко. Она говорит «Да, милорд» и делает что велели. А вот Тини не стала.

Когда сир Персиваль пустил свою стрелу точно туда же, что Тини, и объявил, что поединок их кончился вничью, а раз так, то Якобу он позволяет решать самому, идти на север или вернуться на юг, сестра заявила, что все равно пойдет с дозорным. Потерявший всякое терпение отец велел ей умолкнуть и не позорить семью, но она не послушалась и, когда черный брат уехал, тайком последовала за ним.

Набравшись смелости, Куинни в тот же день объявила, что не выйдет за сира Робина Поттера, они и без богатств Простора жили, вот и дальше проживут. От всего этого отец слег, сдавшись давно грызшей его болотной лихорадке, и Куинни было стыдно и страшно, что она довела до такого родителя, но если он желает ей счастья, то должен понять, что не нужно за этим отсылать ее на юг!

Холодный и грозный Север был полон опасностей, но Куинни не боялась за сестру: сны говорили, что ее не ждет лихо. Она видела снега белые и нежные, как кружево, видела тающий лёд, будто бы капающий слезами, видела алые цветы среди сугробов, и Тини собирала их, и на плечах ее был чёрно-белый плащ… Ещё ей снился взгляд из темноты, и искра одинокой синей звезды далеко впереди, указывавшая путь, но проснувшись, Куинни каждый раз забывала, куда.

Якоб остался в замке Голдстоунов: лишняя пара рук пригодилась на кухне, тем более что в деле своем он и правда был мастер. После ухода сестры обязанности хозяйки замка легли на плечи Куинни, а она только рада была лишний раз спуститься в кухню: то распорядиться об ужине, то справиться у повара, всего ли вдоволь в кладовых… Якоб кланялся ей как знатной даме и улыбался ей, как Флориан улыбался Джонквиль, и каждое утро среди поданных к завтраку хлебов Куинни находила один особенный, для нее: в форме цветка, или единорога, или рыбы с крыльями как у птицы.

— Сын моего лорда рассказал мне о них, — объяснил Якоб, когда Куинни застала его во дворе одного и спросила его об этих диковинках. — Он любит истории про разных сказочных тварей. Чуть в замок заедет кто новый — он первым делом спрашивает, что за чудеса водятся у того в родном краю.

Куинни слушала с улыбкой. Он мог бы говорить что угодно, хоть вслух считать мешки с мукой, а она все равно была бы счастлива слушать.

***

В тот день Якоб испёк для неё хлеб в форме звездочки.

— Это слишком красиво, чтобы съесть, — прошептала ему Куинни, когда они встретились в пустом дворике возле кухни. — У вас золотые руки!..

Якоб смотрел на неё с безнадежным обожанием.

— А у вас волосы…

Они тихо засмеялись и не отрывали друг от друга глаз, и Куинни сама не знала, как это случилось, когда золотые руки зарылись в ее золотые волосы, и он поцеловал ее так, что не оторваться…

— Мы не можем. — Якоб отстранился, прижал к губам руку: то ли удержать тепло поцелуя, то ли стереть. — Ты из знатного рода, а я…

Куинни отчаянно замотала головой, но он закончил:

— Я просто я.

— Мне не нужен знатный лорд, мне нужен ты! Мы куда-нибудь уедем, вместе! И…

Дверь у них за спинами распахнулась: к колодцу спешила служанка с ведрами. Якоб немедленно отпустил руку Куинни и скрылся в кухне.

Больше он не пек для неё особый хлеб и избегал встречаться с ней даже взглядом.

Ночь за ночью Куинни лежала без сна, пытаясь придумать, что делать, а когда все-таки засыпала, ей снилась тьма вокруг одинокой синей звезды и волосы Куинни сгорали в ее холодных синих лучах.

Мейстер лгал, что отцу лучше, но Куинни ясно увидела, что это не так, когда тем утром септа Эспозита сказала, что лорд желает ее видеть.

— Я не хочу споров, — сказал он, кашляя в окровавленный платок. — Посланцы из Простора в двух днях от Перешейка, и ты отправишься с ними на юг. Нам нужен этот союз! А ты поживешь и ещё будешь благодарна, что тебя заперли в клетку, а не выпустили судьбе на расправу, как сестру!

«Да, милорд». Так она должна ответить. Так должна отвечать всякая женщина.

Куинни бросилась в свою спальню, прогнала септу Эспозиту и прорыдала до ночи, ненавидя отца, но недостаточно, чтобы ослушаться. Наконец ее окутала темнота, взглянула ей в сердце одиноким синим оком…

«Мир ждёт тебя, дитя. Мир, где мы сможем свободно жить… Свободно любить…»

Звездный глаз вспыхнул ослепительным пламенем, осветил лицо, и Куинни очнулась с криком, прежде, чем успела его разглядеть.

Сердце оглушительно колотилось в груди. Посланцы ее будущего мужа со дня на день будут здесь, и тогда ей уже некуда будет скрыться. Она вспомнила хлеб в форме звезды и закрыла глаза, думая о своём сне с благодарностью. Теперь она знала, что ей делать.

Едва рассвело, как Куинни спустилась в кухню, бледная и решительная, велела поварам сегодня подать к завтраку любимые отцовские блюда и, проходя мимо Якоба, чуть слышно шепнула:

— На конюшне.

Хвала семерым, он пришёл. Куинни ждала его, стискивая в руках поводья двух осёдланных лошадей.

—Давай уедем! — отчаянно прошептала она. — Убежим отсюда, пока не поздно!

— Куинни, нельзя, ну подумай же, что с нами будет!

— Мы будем счастливы! Как Тини! Как… — Якоб смотрел на неё безо всякого счастья в глазах, и она простонала: — Я не боюсь, я… Я всего лишь хочу то, что есть у всех!

— Ни у кого этого нет! — Якоб взял ее за руку, мягко разжал пальцы, отнимая у неё поводья. — Твой жених, твой отец — они отправят погоню, меня вздёрнут, а тебя запрут! Мы и седмицы не проживем вместе! — Он погладил ее бесполезно золотые волосы, будто успокаивал раненого зверька. — По-другому не может быть!

Куинни торопливо зашептала, пытаясь поймать его безнадежный взгляд:

— Я видела во сне путеводную звезду, это знак, мои сны всегда сбываются! Мы убежим, и нас никто не отыщет, я знаю!

Но Якоб смотрел на неё с жалостью, как на безумную.

— Я не могу позволить тебе так рисковать!

Ярость рассекла ей голову, как мечом.

— Один из нас должен быть храбрым, а ты ведёшь себя как трус!

— Как трус? — Наконец-то жалость исчезла из его глаз, сменилась хоть каким-то настоящим чувством.

Куинни вскочила в седло.

— Пойдём со мной!

Он потянулся поймать ее лошадь под уздцы, остановить, и она ударила коня яростно, чтобы сделать кому-нибудь так же больно. Якоб едва успел броситься в сторону, когда дико заржавший скакун сорвался с места и стрелой вылетел во двор. За шумом крови в ушах и грохотом копыт Куинни слышала его крик: