Куини сидела на возвышении тоже отнюдь не счастливой невестой: бледная, грустная, с кровавым пятном жгучецвета в волосах, от которого на лбу у нее виднелся алый отпечаток ожога.

— Он не лгал вовсе, — сказала она Тини, едва та села рядом. — Якоб! Я знаю, что он не вор, чувствую! Но отец не стал меня слушать, он позволит этому Грейвсу забрать его на Стену! А ведь Якоб не виноват! О, умей я сражаться, я вызвала бы сира Дозорного на поединок и перед Семерыми доказала бы, что я права!

— Что бы ты стала с ним делать, останься он на свободе? Скоро ты уезжаешь!

В глазах сестры блеснули слезы.

— Его мысли пахнут хлебом, а не кровью. Я была бы счастлива с таким…

Тини уставилась себе под ноги. Что за лихо принесла она в дом из болот? Сама как в лихорадке, и Куини теперь тоже сердцем больна, да и Якоб, видно, раз так на сестру смотрел… Взгляд ее несчастно обратился к чернодоспешной фигуре на ристалище. Его одного не тронула эта мучительная любовная хворь.

Черный рыцарь победил всех соперников одного за другим и с венком на копье подъехал к трибуне, где сидели Тини и Куини. Конечно, сестра ведь родилась королевой красоты. Кольцо полевых цветов и ленточек упало на колени Тини мягкой тяжестью, и она вопросительно покосилась на сестру, на рыцаря: он ведь просто ошибся…

— Вы прекрасны, леди Тина, — сказал сир Персиваль, сняв шлем. — В любом наряде.

Шум трибун, хлопки, крики и поздравления заглушили ее робко благодарный ответ. Затем был пир, и эль, и музыка, а Тини все не могла опомниться. Он ее узнал! Узнал, что знатная девица бегает по болотам и бьет уток стрелой, грязная и с репьями в волосах! Какой стыд!

Но, значит, он смотрел на нее тогда и запомнил, коли теперь узнал?

Он и теперь на нее смотрел. Вдруг столкнувшись с ним взглядом, Тини вспыхнула не тише жгучецвета, а музыканты на галерее завели «Весной все девы расцветают». О Матерь, она ведь так дурно умеет танцевать!..

Но сир Персиваль ее не пригласил. Он не танцевал вовсе и больше на нее не смотрел, говорливым соседям по столу едва отвечал и только пил, как будто печалясь о чём-то и безнадежно топя это в вине.

Перед сном Тини отыскала в их с сестрой спальне книгу знатных родов Вестероса, подрагивающими пальцами пролистала страницы…

На гербе дома Грейвсов против темно-зеленого поля распахивал крылья огромный двуглавый орел.

И она поняла, что же значил вещий сон сестры.

***

Сир Персиваль уезжал на рассвете, и Тини уже ждала его во дворе. В мужской одежде, с отрезанными по самую шею волосами и с двумя снаряженными луками в руках.

— Я вызываю вас на поединок! — объявила она, едва только Дозорный появился из конюшен, со своим вороным в поводу и смирившимся с судьбой Якобом по левую руку. От неожиданности он остановился, и Тини заговорила дальше, не обращая внимания на собравшихся вокруг прачек и стражей, слуг и мастеровых: — Перед лицом богов и людей от имени вашего пленника я требую суда поединком! Если мой выстрел будет лучше, вы отпустите Якоба и признаете, что он невиновен.

Совсем рядом раздался отчаянный и восторженный вскрик — Куини тоже спустилась во двор.

— Желаете оставить Дозор без новобранца? — шутливо спросил сир Персиваль. — Уж не Иные ли вас подговорили?

Вокруг засмеялись, и щеки Тини предательски зарделись, хоть она и знала, что легким противником он не будет. Хороший воин всегда видит, куда вернее ударить, а что будет больнее для наивной девчонки, чем смех?

— Я буду вашим новобранцем, — воскликнула она, и смех немедленно стих. — Не принимайте меня в дозор, не берите с меня клятв, я знаю, что женщин-дозорных не бывает! Но позвольте помочь, чем сумею! Охотой, разведкой…

— На арфе игрой, — добавил отец и первым же засмеялся. Ему вторили все, но сир Персиваль остался серьезен.

— Вчера вы назвали меня Королевой турнира. — От собственной дерзости, от страха и надежды у нее кружилась голова, но Тини договорила громко и твердо: —Так слушайтесь свою королеву!

Отец смотрел на нее с возмущением, Куини — с восторгом, а темные глаза сира Персиваля были непроницаемы, строги, и конечно же ей только показалось, что губы у него дрогнули, как будто с трудом удержавшись от улыбки.

Он взял лук и отступил, с поклоном указав ей на мишень.

— Стреляйте первой, моя леди.

========== прекрасна словно лето (Лита/Ньют) ==========

— Я не хочу, я… — но Тесей не слушал или не слышал за музыкой, хохотом своих приятелей-рыцарей и шумом выпитого у себя в ушах.

— Брось, братец, ты знаешь все про любую живность, осталось только познать женщину! Эй, Катайя, позови для него самую дорогую девочку, я плачу!

Выигрыш за победу в турнире Тесей собирался спустить за одну ночь, его триумф они все и явились отпраздновать в этот роскошный дом с цветными стеклами в окнах, как в септе, и жрицами семи вздохов, а не богов внутри. Ньют не успел ни сбежать, ни собраться с духом, когда вокруг его запястья сжались бронзовым обручем смуглые пальцы, и девушка повела его за собой. Черноволосая и в пурпурных шелках, успел увидеть он, поднимаясь за ней по лестнице и спотыкаясь о каждую ступеньку. А затем бесшумно закрывшаяся дверь отгородила его от всего, что он знал.

— Милорд.

Она была очень красивая, он никогда таких не видел. Сейчас бы клочок пергамента и грифель — он попытался бы нарисовать эти шелково-смуглые линии, мягкие волны волос вокруг остро лепного лица, как рисовал бабочек в полях возле дома. Но Тесей не для того его сюда привел… На щеке у нее темнела длинная капля татуировки. Слеза. Так помечают рабынь в Волантисе, он об этом читал, почти с восторгом вспомнил Ньют, заполошно хватаясь за свои книжные познания.

Руки девушки медленно скользнули по его груди.

— Я вам не нравлюсь?

Голос игриво огорченный, но глаза холодны, равнодушны.

— Да… То есть нет!.. Вы… ты очень красивая…

Смешок, не тронувший губы улыбкой.

— Милорд очень любезен.

Она взяла его за обе руки, подняла их к своих плечам и завела под края платья, его ладонями сбросила с себя свой шелк. Живой смуглый жар наполнил его взгляд и руки, и его парализовало, как ядом каменной рыбы. Как… как же это невероятно и восхитительно, как из холода в жар и назад: ее острый нос и мягкие губы, прямая линия ее плеч и округлость груди, твердо выступающие косточки бедер и нежный живот. Он не моргал так долго, что глаза остекленели, как у чучела. Если она прикоснется к нему, он не выдержит, это будет слишком!.. Но она прикоснулась: распустила ворот его рубашки, пряжки на его ремне и сапогах, и тело от ее прикосновений превращалось то в кисель, то в камень. Он вроде был выше нее ростом, но вот уже она смотрит на него сверху вниз… Масляно скользкий шелк под ним и ее горячее нагое тело — на нем, скользит и ласкает, как ветер, как текучий прилив, и комнату наполняют ее стоны, тягучие как мед. Ей хорошо или больно? Может, оттого рабыням в перинных домах и рисуют на коже слезу — они всегда теперь чувствуют боль? Мысли путались, а потом исчезли окончательно, это слишком хорошо, он столько не выдержит, из каждого дюйма тела как будто рвется беззвучный крик об этом — и вырывается долгим стоном из горла и опустошающим жаром в тугом плену ее лона.

Он лежал как выброшенный морем утопленник, и в руках его блестящая гибкая русалка, невероятное, непознаваемое создание… Он и хотел бы сказать ей что-то, но все равно не смог бы, не знал, на каком языке. Она пахла благовонным маслом и соленой кожей, и, в сотый жадный раз вдохнув этот запах, Ньют выдохнул:

— Можно я поцелую тебя?

Ее пальцы легко коснулись его губ.

— Милорд может делать, что пожелает.

— А чего хочешь ты? Как… как сделать тебе хорошо?

Она улыбнулась, взглянула куда-то в сторону так понимающе и многозначительно, будто видела там его будущее.

— Милорд желает дарить женщинам удовольствие.

— Не женщинам, — перебил он. — Тебе.

— Мне было хорошо, милорд.

— Пожалуйста, не называй меня так!