Наталья выглядела плачевно. Она скрючилась на берегу, зажала руки между грудью и коленями и безудержно тряслась. Отец, хоть и дрожал от холода после купания, снял с себя шинель и набросил на спину дочери.

  - Ноги не гнутся, - сиплым басом сообщила Наташа, а ее синие губы едва шевельнулись. - Вода ажно кипяток, жгется.

   Она посмотрела на соперницу, некрасиво скуксилась и заплакала.

  - Радуйся, чего ревешь, дура? - беззлобно выругал ее отец. - За Митьку своего замуж выйдешь.

  - Не хочу, - всхлипнула Наталья. Голова у нее тряслась, как у старухи.

  - Опять 'хочу - не хочу'? Смотри, высеку, как раньше!

  - Не высечешь, батя. Пусть бы с Нюркой поженились, - плакала Наталья, - только бы не померла. Она померла, да, батя?

   Михаил растерялся и оттого промолчал.

  - Пусть бы любились друг с другом, только бы не померла...

   Плачущая дочь вдруг показалась Михаилу похожей на Ваську, но только маленького, в детстве. Мишка тогда лежал в горячке и плохо понимал, что вокруг происходит, а рядом сидел Васька, совал ему свою единственную игрушку, деревянную некрашеную лошадку, и ревел в полный голос. За эту злополучную лошадку, подаренную Василику каким-то ссыльным ученым, братья, помнится, дрались. Все-то позабыл Михаил, а теперь вот вспомнилось, да так, что тошнота подступила.

   Тут утопшая Нюра взялась кашлять и с бока перекатилась на спину, а Наталья аж гавкнула от неожиданности. Михаил подошел и заботливо вернул племянницу на бок, и изо рта Нюры вновь полилось.

  - Надо же, воды сколько, - вслух подивился Михаил. - На всю жисть нахлебалась, поди.

   Наташа перестала всхлипывать, заулыбалась и снова заплакала.

  - Пошли домой, тебе в тепло надо, - сказал отец.

  - Я посижу тута, батя. Мы с Нюркой вернемся.

  - Ну, как знаешь. Найду сорванца - попилим это чертово дерево.

   Михаил поднял побросанные инструменты и полез вверх по склону. Только поднявшись на сопку, озадачился: откуда взялся топор? И еще одно: где малОй?

   Малой, сбежавший со страху при виде 'мертвяка', между тем гоголем прошел через поселок, но никого не встретил, чтобы рассказать новость. Тогда он направился прямиком к милицейскому участку. Ему не давал покоя пережитый днем раньше позор, и к зданию милиции тянуло непреодолимо. 'Развалочка' сменилась осторожной поступью, губы криво съехали на левую щеку, да так, что ехать дальше некуда, а нагловатый прищур сузился еще больше. Сорванец прокрался вдоль забора, нашел дырку от выпавшего сучка и, придержав нетерпеливое сопение, закатил в дыру любопытный глаз.

   Домой Петька вернулся тише воды, ниже травы. Батя копал огород, но, увидев сына, отставил лопату и поманил его пальцем. Тот послушно потрусил к отцу.

  - Где тебя всё черти носят? Бери вон топор, пошли в лес. Чего сбежал? В кого ты такой трус уродился, в мамашу, что ль?

   Петька поднял на отца посерьезневшие глаза и сказал:

  - Батя, там коммуняков поймали.

  - Чего? - насторожился Михаил.

  - Чего-чего... Смотрю я - коммуняков двух ведут, руки за спиной связаны. Конвоиры болтали между собой - расстреляют их.

   - У нас тут сроду никаких коммуняков не расстреливали, - произнес Михаил и кашлянул. Нехорошо ему стало, будто Ваську проклятого уже сдал, хотя в милицию так и не пошел, передумал. А если б сдал? Коммунисты знай себе сидят в единственной оставшейся на Севере Сахалина тюрьме в Александровске, и никто их не расстреливает. Родные и друзья передачи носят. А кто их знает, эти власти - шлея перченая попадет под хвост, и расстреляют. Штакетник так и поплыл перед глазами. Чуя некоторую слабину в ногах, Михаил деревянно прошагал мимо сына с огорода в дом. Там он сел на табурет и застыл бездумно. Анна, отскребавшая пол, выпрямилась, не вставая с колен. Стареет, что ли, муж-то? - подумалось ей.

   Михаил шевельнулся, поднялся, скрипя суставами, и полез в подпол за самогоном. Вскоре оттуда раздался свирепый рык, от которого Анна так и замерла:

  - Где мешок с картошкой?

   Муж выбрался из подпола багровый и злой.

  - Куда картошку дела, шельма?

   Анна выпрямилась, подняла руки, заранее защищаясь от ударов, и промямлила беззубым ртом:

  - Отдала я картофку-то, Лукерье отдала.

  - А ты меня спросила, можно ли им картошку давать? Да я этой сволочи капли воды не дам!

   Анна перестала пятиться и чуть-чуть опустила руки. Скорбно поднятые домиком брови сдвинулись к переносице.

  - А хучь и сволочь, - с надрывной твердостью сказала она. - Это твой брат родной. Им ешть нечего, шовшем нечего! Шемья большая, жа жиму вшё подъели. Андрюшка у них шовшем шлабенький, того и гляди, помрет. Бешшердечный ты, Мишка!

   От неожиданности Михаил опустил руку, поднятую для удара, потом прошел по хате туда-сюда.

  - Совсем есть нечего? - буркнул он недовольно. - Им не впервой.

  - Вашька скажал - хучь петлю намыливай. Корову забить шобралшя, а куда беж коровы-то? Шовшем беда. Пожалела я их, прошти, Миша.

   Бровки снова изломались скорбными домиками. Михаил походил по избе туда-сюда, потом набычился и потопал в кладовую. Там стояли два мешка с мукой, и Михаил, остановившись в потемках, в некоторой задумчивости погладил мешок. Было ему так муторно, будто убил кого. Он оттер со лба пот и развязал мешок, чтобы пересыпать половину в пустой, но вместо этого выпрямился. Руки у него крупно затряслись. 'Не по-людски это, права Лушка, - подумал он. - Всё не по-людски, пропади оно пропадом'.