Отец Василия и Михаила был молдаванином, а на Сахалинскую каторгу угодил за двойное убийство: зарезал загулявшую жену и ее ухажера, своего соседа. Когда Адриан Сырбу отработал часть срока на каторге и ушел на поселение отбывать оставшиеся несколько лет, власти выделили ему приличный земельный участок, да не за тридцать верст от Александровска, а как-нибудь поближе. За счет казны ему выдали топор, лопату, мотыгу, пару фунтов веревок, семена для посева и провизии на месяц. Дали и поросенка, но Адриан его съел, все равно кормить нечем. Землица досталась глинистая, посеянная рожь ростков не дала, но мелкая картошка и лук, капуста и морковка толщиной с палец все же уродились. Спустя год власти выделили и сожительницу из числа сосланных на каторгу преступниц - везде повезло Адриану! Женщин на Сахалине было мало, и жена доставалась не каждому. Молдаванин, недолго думая, отвел Авдотью в церковь и обвенчался. По случаю брака оба молодожена получили из казны по пятнадцати рублей, Адриану еще и корову ссудили как трудолюбивому поселенцу.
Авдотья истомилась на каторжных работах, хоть и не слишком продолжительных. Как только счастливый муж привел ее в хлипкую избенку, она зевнула во весь рот, завалилась на нетопленую печь, да так на ней и осталась. Адриан же, страстно мечтая скопить денег и вырваться с Сахалина после окончания срока, яростно обрабатывал огород. Дунька слезала с печи только по нужде и чтобы поесть, пропуская мимо ушей недовольное ворчание усталого мужа. Адриан даже бить ее пробовал, но жена пригрозила уйти к другому, и поселенец смирился. Пусть хоть такая баба будет, чем совсем никакой!
Скопить не удалось. Мечта о родных краях с тучными пастбищами, с бесконечной радугой в небе и свежей мамалыгой на обед так и осталась мечтой. Хоть бы раз детишек своих повидать, чай, повырастали уже! Дунька быстро нарожала ему еще четверых, из них выжили два сына-погодка, Василий и Михаил, а сама так и померла на печи. Когда сыновья выросли, постаревший молдаванин поделил между ними земельный участок, старательно вымеряв его шагами, да отдал одному топор, другому лопату - что осталось от казенного имущества. Больше делить было нечего. После он сразу сдал, ушел однажды из дома и умер на берегу моря, упрямо глядя на запад. Там, за горизонтом, остались недосягаемыми и долгое жаркое лето, и любимая мамалыга.
Сыновья же никуда ехать не помышляли. Непонятно, куда ехать, и, главное, зачем. Сбивчивые отцовские рассказы о землях на западе слушали, как сказки, к тому же с годами сказки становились все красочнее, и сыновья потеряли к ним интерес.
Михаилу от отца досталась черная шевелюра и черная же с синевой борода. Его зрачки, словно обмасленные, вязко катались в налитых кровью белках. Сейчас молдавские очи полыхали от бешенства, как раскаленные уголья в печи. Оставив лопату, которой он вскапывал свою часть огорода, Михаил вплотную приблизился к брату Василию и схватил его за грудки.
- Чего ты лезешь, а? Чего ты лезешь на мою землю? - ревел он. Басовитые перекаты кувыркались через штакетник и скакали по единственной улице поселка.
- Дак я это... это... - испуганно бормотал старший брат.
- Это моя земля! Твоя - вон! Вона! Вона, видишь? Ослеп, что ли? Вона где!
- Дак я...
Михаил протащил Василия по вскопанной земле и оттолкнул:
- Вона где!
- Миш, Миш, батя-то это...
- Чего батя?
- Я чего толкую-то тебе: батя-то неправильно поделил.
- Опять тебе батя поделил неправильно? Надоел ты мне, Васька, с этими разговорами. Большевики, что ли, правильно делить научили? А ну-ка сам пройди, посчитай!
- Считали ведь уже, сам видишь, что неправильно. На моей половине еще и изба с двором и сараем, а у тебя-то изба отдельно. Батя-то делил, когда мою избу не построили еще, - объяснял Василий, то и дело беспокойно отирая грязным рукавом трясущиеся губы и часто моргая.
- Ну и что с того? Не буду ничего менять, как батя порешил, так и останется. Ишь, умник какой, кусок земли догадался у меня отнять! Руки сожжешь!
Поодаль с вилами стояла жена Михаила Анна, молча слушала перепалку мужчин. Поджала бесцветные губы, брови подняла скорбными домиками. Зубов не было больше половины - муж выбил, обучая нехитрой этике супружеской жизни, оттого губы выпячивались и морщились, как у старухи.
- Дак батя-то ногами мерил, а глазами-то не смотрел, я ж тебе сразу об энтом толковал, когда избу ставили, - продолжал Василий. - И в прошлом годе опять толковал. Тебе смотри, какой участок батя выделил, на нем все растет, а у меня каменья одни. Тебя-то он больше любил, Мишка, потому что ты в него пошел, вот и землицей не обидел.
Последнее Василий высказал с застарелой детской обидой. Сам он удался в мать - волосы мышиного цвета, да кожа, красневшая на солнце и линявшая потом лоскутами. Отец звал Мишку по-своему, по-молдавски - Михай, а Василия на молдавский манер - Василику - никогда.
- Бери свои каменья и вытаскивай с огорода, а мой участок не трогай! - проревел в ответ Михаил.
- Да сколько ж можно таскать их, окаянных?! Они лезут и лезут с-под земли, чтоб им пусто было! Мишка, заберу я у тебя этот кусок! - решительно заявил Василий и двинулся вперед. - У тебя детей двое всего, дочь и то уйдет скоро, хватит вам, а у меня семеро, да умерло сколько, оттого, что кормить нечем. Совести у тебя нет, Мишка!
- Чего? - взъярился Михаил, подошел к испуганной жене, забрал вилы и бросил их в сторону брата. Вилы воткнулись у самой ноги Василия, и тот остановился, как вкопанный. Михаил продолжал грохотать:
- Вот пойду в милицию и скажу, как ты в прошлом году с коммуняками якшался, мигом в тюрягу загремишь! Вспомнишь, как с лозунгами ходил тут, и по этому огороду ходил, выкрикивал, пока начальник милиции в Александровске не заявил, что советской власти у нас нет! Года не прошло, что, забыл? Я-то помню!
Василий опасливо оглянулся, взялся за черенок черными руками, и, раскачивая вилы, завыл:
- Что ж ты делаешь, Мишка? Что ж ты делаешь? Я же твой брат родной!
- Какой ты мне родной, подлюга! Ты ж у меня землю отобрать задумал, шельма ты записная! Ты у меня попляшешь еще, родственничек нашелся! Завтра же в милицию схожу!
