Когда сквозь кольцо зенитной обороны города прорывались немецкие бомбардировщики, по сигналу «Тревога!», под завывание сирен, гудков заводов, пожарных машин, одни из нас бегали по этажам, звонили в квартиры, будили жильцов, другие поднимались на крышу. В ту ночь, видимо, прорвалось несколько немецких самолетов, один из которых летел в мою сторону. Сотни прожекторов ловят его на мгновение, выхватывая его из черноты ночи, а затем сотни разноцветных трассирующих пулеметных очередей разрывающихся снарядов бьют в окружающее его пространство, пытаясь нащупать и уничтожить самолет. Вот забила зенитная установка в скверике, ей вторят пулеметные установки. Грохот такой, что даже под сводами черепа отдавался эхом, а в глазах шла рябь от мелькания прожекторов и разноцветных трасс пулеметных очередей. Неожиданно раздались вперемешку мужские и женские крики:

– Зажигалки летят! Тушите! Зажигалки!

Суетливо, мешая друг другу, мы кинулись к ящикам с песком и, зачерпнув его лопатой, побежали к огненным шарам. Бросаем на них песок, а затем бежим обратно за песком, и так до тех пор, пока не погасим. Так повторялось почти каждую ночь.

В четыре-пять часов утра, после отбоя тревоги, я спускался с чердака и шел в общежитие, где заводил будильник и мгновенно засыпал. Через три часа вставал и шел в институт. После лекций где-нибудь ел, затем спал пару часов, после чего шел на тренировку. Было трудно, но человек ко всему привыкает.

История Сашки Воровского частично повторяла мои хождения по военкоматам, только до определенного момента, так как неожиданно для нас он сумел получить направление в школу младших командиров при артиллерийско-минометном училище, находящемся в Костроме. Из случайно оброненных слов я понял, что он его получил благодаря своему отчиму, который занял какой-то важный пост в Политуправлении. За день до отъезда, гордый и радостный, Воровский пришел к нам попрощаться. Я смотрел на него и думал, что через полгода Сашка, получив звание, окажется в самом настоящем аду. Что с ним будет? Выживет ли парень? Может быть, поэтому разговор у нас получился какой-то неловкий и скомканный.

Мой тезка, Костик, не сильно стремился попасть на фронт, поэтому выбрал для себя наиболее безопасный участок для борьбы с фашистско-немецкими захватчиками. Будучи неплохим художником и немножко поэтом, он стал заниматься оформлением листовок и плакатов, а также сочинять тексты для плакатов, посвященных войне, в отделе агитации и пропаганды при райкоме партии. Со временем у него было проще, чем у меня, поэтому, дав денег, я возложил на него работу по заготовке продовольствия, помня о скором вводе продовольственных карточек. К нашему общему с тезкой сожалению, несмотря на жесткую пропускную систему, в Москву сумела приехать дальняя родственница хозяина квартиры, после чего нас попросили съехать. Я вернулся в общежитие, а Костик – домой, так как его отец уже «сидел на чемоданах», собираясь в ближайшее время уехать вместе со своим институтом в теплый Ташкент.

Так моя жизнь продолжалась до того дня, пока меня неожиданно не вызвали в райком комсомола и вместе с тремя десятками моих сокурсников предложили пойти на четырехмесячные курсы военных переводчиков при Военном факультете западных языков. Я сразу дал свое согласие, так как ночи на крышах были для меня далеко не самым лучшим времяпрепровождением. Выйдя на улицу, парни и девушки, которые вместе со мной получили направление, чуть ли не прыгали от радости. Они пойдут на войну! Они будут бить фрицев! Смущало новоявленных бойцов с фашизмом только одно обстоятельство – что за четыре месяца может закончиться война и тогда они не успеют стать героями. Не откладывая, мы сразу, шумной толпой, пошли в институт, где написали заявления о приеме, а еще через пару дней нас вызвали на приемную комиссию, которая должна была определить уровень знания немецкого языка.

После успешно сданного экзамена я стал «слушателем» военного вуза, но не успели мы проучиться и пары недель, как меня и еще несколько человек вызвали к начальнику курсов, который сообщил нам, что нас выделяют в особую группу. На многочисленные вопросы коротко ответил, что это приказ свыше и обсуждению не подлежит, но единственное, что он может нам сказать: упор в нашей учебе будет сделан на два новых курса: «Немецкие диалекты» и «Техника ведения допроса военнопленного», а в конце добавил, что новый срок окончания курсов – два с половиной месяца. При этом известии у курсантов радостно округлились глаза, ведь то, что им сейчас сказали, предполагало работу в разведке. Их пошлют в тыл врага! Не меньшую радость доставила новость о сокращении срока учебы, так как теперь они точно знали, что попадут на войну раньше остальных и будут бить фашистов.

Прошел месяц учебы, как вдруг, одного за другим, прямо среди занятий, стали вызывать курсантов в кабинет начальника курсов. Все, кто возвращался, делали таинственные лица, а на все вопросы приятелей отвечали одно:

– Сами узнаете.

Пришла и моя очередь. В кабинете помимо начальника курсов сидел лейтенант госбезопасности.

– Курсант Звягинцев по вашему приказанию прибыл, товарищ начальник курсов! – четко отрапортовал я.

Руководитель курсов только кивнул мне головой, а затем сказал:

– С вами хочет поговорить представитель НКВД.

– Здравия желаю, товарищ лейтенант государственной безопасности!

– Здравствуй, Звягинцев. Комсомолец?

– Да.

– Мне было сказано, что ты хорошо владеешь немецким языком. Сейчас я хочу в этом убедиться!

Он перешел на немецкий язык, на котором мы какое-то время говорили на самые разные темы, затем снова стал говорить по-русски, но теперь его интересовало, как я усваиваю курс «Техника и методы ведения допроса», а в конце он посоветовал мне не робеть перед «грубыми» методами.

– Воевать надо зло! Никакой жалости к врагам! Теперь у меня к тебе вопрос, комсомолец Звягинцев: готов ли ты к борьбе с немецко-фашистскими захватчиками?!

В ответ я бодро и радостно отрапортовал:

– Да! Готов прямо сейчас выполнить любое задание!

– Молодец, комсомолец!

Затем лейтенант рассказал, что начинается формирование отрядов, отправляемых в тыл врага, и катастрофически не хватает людей, владеющих немецким языком. Я подумал, что мне дадут день-другой, чтобы обдумать предложение, но вместо этого он предложил прямо сейчас написать заявление. Когда я закончил писать под его диктовку, он внимательно прочитал то, что я написал, затем положил бумагу себе в планшет, затем встал и торжественно произнес:

– Товарищ Звягинцев, вы должны быть готовы к тому, что в любой момент можете нам потребоваться! Подчеркиваю! В любой момент! Считайте себя с этой секунды призванным в армию!

Вскочив вслед за ним, я громко сказал:

– Служу трудовому народу!

– Теперь последнее, товарищ Звягинцев. Крепко запомните: о нашем разговоре никому ни слова! Вы поняли?

– Так точно, товарищ лейтенант государственной безопасности!

Вернувшись в группу, я вел себя так же, как и все остальные: делал таинственное лицо и отмалчивался. Мне было о чем подумать. В отличие от этих ребят, я прекрасно представлял всю сложность и смертельную опасность будущей работы в тылу.

Вдруг за несколько дней до окончания спецкурса нас неожиданно мобилизовали на строительство оборонительных укреплений, и мне стало ясно, что командование пока решило подождать с немецким тылом по одной простой причине: немецкие армии рвались к Москве.

Наша работа по подготовке укреплений начиналась рано утром. Сначала мы жгли костры, прогревая промерзшую землю, а потом начинали работать ломами и кирками. Пробив верхний слой земли, мы начинали углублять траншеи и противотанковые рвы и только дважды в день отрывались от работы, чтобы поесть горячую жидкую кашу. Спали в землянках. Газет никто не приносил, поэтому свежих новостей мы не знали, пока сами не оказались на фронте. Неожиданно рано утром, перед самым началом работы, приехал грузовик, из которого выскочил военный инженер. Он подбежал к нашему лейтенанту и что-то коротко ему сказал, после чего нас быстро построили.