– Что за вещи были в чемодане, гражданин Голованов?

– Я уже говорил. Старое пальто. Ватник. Сапоги. Валенки с калошами. Все ненужное. Хотел продать. Сложил все это в чемодан, подошел к машине и только поставил чемодан на заднее сиденье, как в голове, словно бомба взорвалась. Очнулся уже дома, на полу. Все перевернуто и разбросано. Видно, воры ценные вещи искали.

– Когда к вам на дачу приехала милиция, вы заявили, что кроме чемодана у вас был похищен саквояж.

– Нет. Нет! Я тогда напутал, гражданин следователь. Кроме чемодана с вещами, у меня в руках ничего не было! Мне тогда плохо было. От удара голова кружилась, вот я и обмолвился.

– Пусть так. Это ограбление выделено в отдельное дело, если, конечно, впоследствии не удастся связать его с вашей преступной деятельностью на складе. На этом все. – Следователь снова покопался в папке с бумагами и вытащил несколько листочков с машинописным текстом, которые он придвинул бывшему заместителю директора базы. – Теперь смотрите!

– Что это?

– Это акт ревизионной комиссии, проведенной после проведения проверки на складе. Смотрите на эти итоговые цифры. Там проставлена сумма. Видите?

– Да. Вижу, – голос был тихий и дрожащий.

– Вы понимаете, что это для вас значит?

– Не… совсем, гражданин следователь. Подождите! Вы же не хотите сказать, что за это полагается… расстрел?

– Я не суд, гражданин Голованов, а следователь. Мне нужны ваши чистосердечные показания, на основе которых суд уже вынесет вам приговор.

С заданием нам на этот раз сильно повезло, и мы уже через три недели были в Москве. Весна. Солнце грело ярко, правда, не жарко. Набухшие почки только-только стали превращаться в маленькие клейкие зеленые листочки. Весело и звонко щебетали и пели птицы. Проезжая по улицам столицы, я сейчас думал не о весне, не о том, что снова остался живой и здоровый, и не о том, что меня ждет отпуск. Просто за обратную дорогу я кое-что проанализировал, а теперь подвел свои размышления к итоговой черте и окончательно решил, что мне просто повезло попасть именно в группу Камышева. Пусть мои действия были ограничены определенными рамками, но самостоятельности и свободы действий вполне хватало, как и адреналина в крови, чтобы чувствовать себя, как и прежде, вольным стрелком. Командир принял меня, какой я есть, не навязывая мне условий социалистической морали и пропуская мимо ушей недовольство нашего парторга Мирошниченко, который считал, что я халатно отношусь к занятиям по политучебе, что нет во мне живой активности как в обсуждении вопросов работ Ленина – Сталина, так и в их конспектировании.

– Ты разгильдяй и лоботряс, Звягинцев! – кричал на меня в таких случаях раздосадованный парторг. – Мы какую работу Ленина последний раз разбирали?!

– «Государство и революция». Эта работа Ленина датирована семнадцатым годом. Книга создана в период подготовки социалистической революции, когда вопрос о государстве приобрел для большевиков особую важность…

– Нечего мне демонстрировать свою память! И так знаю, что она у тебя хорошая! – перебил он меня. – Где твоя тетрадь?!

– Вот.

Он пошелестел страницами, затем, подняв глаза, сердито посмотрел на меня.

– Где выписки?! Где ссылки из текста?!

– Не успел, товарищ капитан.

– Почему твои товарищи все успевают, а ты нет? Вот ты мне прямо ответь на мой вопрос!

– Виноват, товарищ капитан.

– Ты мне зубы не заговаривай! Ты боец, каких еще поискать надо, а в политподготовке в хвосте плетешься! Почему не берешь пример со своих товарищей?! Сашко уже полгода в кандидатах ходит! Швецов на днях заявление на прием в партию подал! А ты?

– А что я?! Считаю, раз вы меня ругаете, значит не дорос я еще до настоящего строителя коммунизма, вот и не подаю заявления!

– Ты мне зубы не скаль, Звягинцев! Не будь ты отличным бойцом, я бы с тобою по-другому поговорил! Как ты понять не можешь, что политическая учеба – это не просто необходимые для нашей борьбы знания, это наше оружие с буржуазными идеями! Только досконально зная диалектику марксизма-ленинизма…

Вообще-то я неплохо вписался в коллектив, за исключением некоторого отчуждения, к которому, впрочем, ребята уже давно привыкли, считая это моей чертой характера. Но было еще одно «но», которое с точки зрения моих товарищей, может, и выглядело мародерством, но я всегда исходил из фразы: «Что с бою взято, то свято». Вот и на этот раз у немецкого майора я реквизировал отличные швейцарские часы и изящную фляжку с коньяком, украшенную то ли графским, то ли баронским гербом, посчитав, что мертвецу эти вещи без надобности. Камышев смотрел искоса на мое приобретательство, но ничего не говорил, зато Мирошниченко, как только выдавался момент, сразу начинал доставать меня на эту тему. Когда мы возвращались, он прочел мне очередную лекцию о том, что советскому человеку и комсомольцу не к лицу заниматься подобным делом. На что я ему ответил, что у меня, как у человека искусства, страсть к изящным вещам.

– Это мародерство, Звягинцев, как ни назови. Знаю, что ты хочешь сказать: не я один такой! Я и сам видел подобное на передовой, причем неоднократно, в финскую войну. Так там простые люди, солдаты, а ты офицер! К тому же студент! В столичном институте учишься! Тебе партия и народ поручают ответственные задания особой важности! Как ты не понимаешь, что мы должны быть чисты в своих мыслях и делах!

– Товарищ капитан, обещаю, что теперь буду это делать незаметно. Вдали от посторонних глаз.

Он посмотрел на меня тяжело, потом укоризненно покачал головой, после чего сказал:

– Что ты за человек такой, Звягинцев, никак тебя понять не могу!

Я промолчал. Мирошниченко какое-то время внимательно смотрел на меня, а потом снова заговорил:

– Тут я недавно беседовал о тебе с командиром. Знаешь, что он мне ответил? Он сказал: принимай его, Володя, таким, какой он есть!

Я снова промолчал, тогда Мирошниченко попытался сломать меня взглядом, но вскоре сдался:

– Ты не боец Красной Армии, а самый настоящий махновец! Исчезни с моих глаз, Звягинцев!

По возвращении, пройдя все процедуры и формальности, затем получив отпускные документы, я отправился домой. Приняв у себя дома ванну, переоделся и отправился в гости к Сафроновым. Дверь мне открыл Костик в солдатской форме. Если он при виде меня расплылся в радостной улыбке, то у меня лице явно читалось удивление.

– Здорово, тезка!

– Привет. Слушай, а ты чего так вырядился? Или в столице мода пошла на солдатские гимнастерки с погонами?

– Все потом! Ты давай, проходи!

Я посмотрел через его плечо в глубь квартиры.

– Погоди, малыш, а что ты меня один встречаешь? Где, скажи на милость, твои папа и мама?

– Едут, дяденька. Через двое суток будут в Москве.

– Как едут?! Когда мы виделись в последний раз, ты сказал, что они через пару недель будут. Они что, окольными путями добираются, через Дальний Восток?

– Все просто, тезка. Мой папаша перед самым отъездом умудрился заболеть. Ну и с билетами у них не сразу получилось.

– Ясно.

Я вошел, огляделся. Все по-прежнему. Костик поставил на стол бутылку вина и бутылку водки, потом притащил пару банок консервов, хлеб, небольшой кусок копченого сала и половину кольца «Краковской».

Я придал себе недовольный вид.

– Это что? И все? А где мясное ассорти и заливная осетрина?

К моему удивлению, тезка вдруг потерял чувство юмора, приняв мою шутку всерьез.

– Извини, Костя, но половину твоего продовольственного аттестата я отдал соседке. У нее двое маленьких детей и муж, вернувшийся с фронта без ноги. Тяжело ей сейчас.

«Что-то Костик быстро меняться стал. То как мотылек порхал…»

– Отдал так отдал. Давай рюмки. Как там Сашка?

– Уже воюет наш лейтенант Воровский. Пару дней тому назад от него письмо пришло. Потом дам почитать. Ты надолго на этот раз? Или опять на пару часов?

– Дней пять буду. Гуляем?