В голове у Байрама-эфенди бушевала буря. Он дергал ногами и руками, словно за ним кто-то гнался, словно ему было страшно или что-то его раздражало. Видя это, жена принималась плакать громче, и плач ее убеждал Байрама-эфенди, что он умирает.

Когда под вечер вернулась Зейнеп, он ненадолго, казалось, пришел в себя, сказал, что амулет на шее его спасет, и снова впал в тревожное забытье. Ему снились странные и кошмарные сны: волны бурного моря, бросающие его то вверх, то вниз; летающие львы, говорящие рыбы и бегущие сквозь языки пламени бесчисленные орды собак. Потом из пламени прыснули крысы и вышли огненные шайтаны, пожирающие прекрасные розы. Крутится ворот колодца, вертится мельница, хлопает и хлопает незапертая дверь, и мир становится все теснее. По лицу катились капли пота, словно от жаркого солнца. Внутри все сжималось, ему хотелось убежать, спрятаться, мысли то неслись кубарем, то замирали. Но страшнее всего было то, что полчища крыс, две недели назад заполонившие тюрьму, крепость и весь остров, врывавшиеся на кухни и пожиравшие циновки, ткани и доски, теперь гнались за ним по тюремным коридорам. Байрам-эфенди убегал от них, потому что боялся прочитать неверные молитвы. Желая, чтобы его услышали в последние часы жизни, он изо всех сил кричал на тварей, являвшихся ему во сне, но голос его был еле слышен. Теперь рядом с ним стояла на коленях Зейнеп и смотрела на отца, стараясь подавить рыдания.

Потом, как это часто бывает с больными чумой, он на какое-то время пришел в себя. Жена подала ему миску с обжигающе-горячей ароматной похлебкой из тарханы[18] с красным перцем, какую любят готовить в мингерских деревнях. (Байрам-эфенди за всю свою жизнь лишь один раз уезжал с острова.) Он медленно, ложка за ложкой, словно волшебное снадобье, съел похлебку, прочитал полученные от толстого шейха молитвы и почувствовал себя почти здоровым.

Ему не хотелось, чтобы на вечерней перекличке в тюрьме допустили какую-нибудь ошибку. Нужно было скорее туда пойти. Он пробормотал это сам себе вслух и, даже не попрощавшись напоследок с женой и дочерью, вышел из дому, сделав вид, будто идет в уборную во дворе. Едва дверь за ним затворилась, Эмине и Зейнеп заплакали, потому как не верили, что он выздоровел.

Было время вечернего намаза. Сначала Байрам-эфенди спустился к морю. Перед отелями «Сплендид палас» и «Мажестик» ждали извозчики, стояли швейцары, расхаживали господа в шляпах. Он прошел мимо представительств пароходных компаний, продающих билеты в Измир, Ханью[19] и Стамбул, обогнул сзади здание таможни. Силы оставили его у моста Хамидийе. В какой-то миг ему показалось, что сейчас он рухнет на землю и умрет. А жизнь была так прекрасна в этот самый яркий, самый красочный час, среди пальм и чинар, на солнечных улицах, заполненных дружелюбными людьми! Под мостом текла речка Арказ – такого зеленого цвета, какой бывает еще разве что в раю, подальше виднелся старинный крытый рынок, а напротив него – крепость, в которой он прослужил тюремщиком всю свою жизнь. Байрам-эфенди тихо заплакал, но вскоре перестал – слишком слаб он был, чтобы плакать. В оранжевых лучах солнца стены крепости розовели сильнее обычного.

Собрав последние силы, он проковылял по пыльной улице мимо почтамта и, держась тени пальм и чинар, снова вышел на берег. Осталось миновать здания венецианской постройки, пройти по извилистым улочкам старого города – и вот она, крепость.

Позже люди рассказывали, что видели, как в тот вечер Байрам-эфенди присутствовал на перекличке во второй камере, а потом выпил в караульном помещении стакан липового чая. После наступления темноты его никто уже не видел. В час, когда к острову подошел пароход «Азизийе», один молодой тюремщик слышал крики и рыдания, доносившиеся из камеры этажом ниже, но потом наступила глубокая тишина, и он забыл об этом.

Высадив у острова Мингер Бонковского-пашу с помощником, врачом Илиасом, пароход его величества «Азизийе» продолжил свой путь к Александрии. Делегация, которую он вез, должна была убедить воинственных китайских мусульман не присоединяться к быстро набирающему силу народному восстанию против европейцев.

В 1894 году Япония вторглась в Китай, и ее армия, реформированная по европейскому образцу, быстро разгромила китайскую, которая воевала по старинке. Китайская императрица, бессильная противостоять японцам, поступила так же, как примерно за двадцать лет до того султан Абдул-Хамид II, потерпевший тяжелое поражение от более современной русской армии: она попросила помощи у западных держав. Англичане, французы и немцы защитили Китай от японцев, однако, получив большие торговые и юридические привилегии, принялись делить страну на зоны колонизации (французы обосновались на юге, англичане – в Гонконге и на Тибете, немцы – на севере) и с помощью миссионеров усиливать свое политическое и культурное влияние.

Это побудило нищий китайский народ, в особенности традиционалистов и религиозных фанатиков, взбунтоваться. Заполыхали восстания против правивших страной маньчжуров и «чужаков», в первую очередь христиан и европейцев. Принадлежащие пришельцам с Запада предприятия, банки, почты, клубы, рестораны, магазины и церкви сжигали. Миссионеров и обращенных в христианство китайцев стали убивать прямо на улицах. За быстро разгоравшимся народным восстанием стояла секта, хранившая секреты традиционных боевых и магических искусств. Европейцы называли этих бойцов «боксерами». Императорское правительство, расколовшееся на традиционалистов и веротерпимых либералов, не могло справиться с мятежниками – мало того, армия понемногу переходила на их сторону. Наконец к восстанию против чужаков присоединилась сама императрица. В 1900 году европейские посольства в Пекине были осаждены китайской армией, а рассвирепевший народ принялся расправляться с христианами и иностранцами. И еще до того, как западные державы успели отправить на помощь свою объединенную армию, в уличной стычке был убит немецкий посол фон Кеттелер, сторонник самой агрессивной политики в отношении Китая.

Германский император Вильгельм II отреагировал чрезвычайно жестко. В Бремерхафене[20], провожая немецкие войска на подавление пекинского восстания, он велел солдатам быть беспощадными, как гуннский вождь Аттила, и не брать пленных. Европейские газеты полнились репортажами о варварстве, жестокости и кровожадности повстанцев, к которым примкнули и местные мусульмане.

В те же самые дни кайзер Вильгельм отправил в Стамбул телеграмму, прося султана Абдул-Хамида оказать ему помощь в Китае. Дело в том, что солдаты, напавшие на немецкого посла, прибыли в Пекин из провинции Ганьсу и были мусульманами. По мнению кайзера, османский султан, являющийся одновременно халифом мусульман всего мира, должен был сделать что-нибудь, чтобы привести в чувство обезумевших фанатиков и положить конец убийству христиан, например отправить войска в Китай и помочь европейцам подавить восстание.

Абдул-Хамид не мог так просто отказать ни англичанам, спасшим его от русских армий, ни их союзникам-французам, ни кайзеру Вильгельму, который посещал его в Стамбуле и всегда проявлял к нему дружеское расположение. Султан отлично понимал, что, если великим европейским державам понадобится, они, объединившись, могут в один присест проглотить Османскую империю, разделить земли этого, по выражению русского царя Николая I, «больного человека Европы» и создать на них множество маленьких государств, говорящих каждое на своем языке.

Борьба мусульман против великих держав вызывала у Абдул-Хамида противоречивые чувства. Его весьма интересовали и многочисленные, судя по донесениям, мусульманские восстания в Китае, и движение Мирзы Гулама Ахмада[21], призывавшего мусульман Индии восстать против англичан. С сочувствием следил он за восстанием Безумного Муллы[22] в Сомали и за другими возмущениями против европейцев в Африке и Азии. Для наблюдения за некоторыми из них он посылал особых военных атташе, а иногда, втайне даже от своего собственного правительства и чиновничьего аппарата (везде шпионы!), пытался оказывать повстанцам помощь. Порой он верил, что, сделав ставку на ислам (а к этому его подталкивало и то, что с отпадением от империи балканских территорий и средиземноморских островов христианского населения в ней становилось все меньше), он, султан Абдул-Хамид, сможет объединить вокруг себя и против Запада мусульманские общины и государства всего мира, – тогда ему хотя бы будет чем грозить великим державам. Как видим, Абдул-Хамид изобрел то, что мы сегодня называем политическим исламом или исламизмом.