Пакизе-султан родилась на четвертый год пребывания ее отца под арестом и очень долго не видела в своей жизни ничего, кроме дворца Чыраган. (А вот ее любимая старшая сестра Хатидже появилась на свет в Курбагалыдере[63], где у ее отца, тогда еще шехзаде, был загородный особняк, и позже, когда тот стал султаном и переехал во дворец Долмабахче, сидела на коленях у него и у своего дяди Абдул-Хамида.) Дабы Мурад V не смог через своих детей наладить связь с оппозиционными группами и вернуть себе трон, Абдул-Хамид полностью изолировал его семью от внешнего мира.
Вопрос о замужестве дочерей, выросших в маленьком дворце, очень заботил и огорчал их отца. Абдул-Хамид дал понять, что, если какая-нибудь из трех его племянниц захочет выйти замуж, ей нужно будет покинуть отца и поселиться в дядином дворце Йылдыз. И это вполне понятно: подозрительный и жестокосердный султан не мог допустить, чтобы туда, где был заперт его старший брат, проник кто-нибудь посторонний, даже под таким уважительным предлогом, как приготовления к свадьбе. Подобное условие очень печалило отца Пакизе-султан, поскольку между ним и детьми существовали прочные узы сердечной привязанности. Он жаловался дочерям на жестокость Абдул-Хамида, говорил, что разлучать дочерей с отцом – великий грех, но в то же время наставлял их, что нет большего счастья, чем обрести семью и детей. Лучше всего для них будет, твердил он, если они на некоторое время оставят своего отца, переедут во дворец Йылдыз, докажут султану, что не таят на него обиды, что вполне благонадежны, и найдут достойных себя мужей.
Самая старшая сестра Хатидже-султан, которой уже немного оставалось до тридцати, и Фехиме-султан согласились на эти условия, однако восемнадцатилетняя Пакизе поначалу никак не хотела разлучаться с родителями. Однако через два года все устроилось наилучшим образом: Абдул-Хамид в последний момент подыскал для Пакизе-султан жениха («ничего, что он врач»), и три сестры вместе отпраздновали свадьбы во дворце Йылдыз. Причем, в отличие от старших сестер, Пакизе-султан была теперь счастлива с неожиданно доставшимся ей мужем (оттого, по уверению некоторых, что уступала сестрам красотой и меньше о себе мнила).
Пока супруги, запершись в каюте, беседовали и лучше узнавали друг друга, Пакизе-султан ласкала взглядом пшеничного цвета кожу доктора Нури, его покрытое пушком крупное, полное тело, испытывая блаженную истому, о которой раньше даже не подозревала. Просто замечая, как на лбу у мужа выступают капли пота, когда он увлеченно о чем-то рассказывает, или слыша его быстрое дыхание, она чувствовала себя необычайно счастливой (о чем упомянула в письме своей сестре Хатидже). Порой, когда он вылезал из постели, чтобы налить себе воды из графина, Пакизе-султан, сама тому удивляясь, умилялась его пухлым ногам, удивительно маленьким для мужчины ступням и огромным ягодицам.
Бо́льшую часть времени супруги проводили в постели, предаваясь любовным ласкам. Когда же они уставали от любви, им чаще всего было достаточно просто лежать рядышком, ни о чем не разговаривая, во влажной и жаркой каюте, и радоваться, что здесь их не одолевают комары. Когда же они разговаривали, то порой, если им случалось затронуть какой-нибудь острый и кажущийся важным вопрос, оба, опасаясь обидеть друг друга, старались поскорее разрядить возникшую напряженность. Иногда они вставали с кровати, тщательно одевались и продолжали беседовать так, но, если всплывала опасная тема, замолкали.
Опасными темами, разумеется, были ненависть Пакизе-султан к Абдул-Хамиду и годы, проведенные ею в заточении за стенами дворца Чыраган. Доктор Нури понимал, что жене хочется излить ему душу, но не торопил события, опасаясь повредить их счастью, и держал свое любопытство в узде. Кроме того, когда жена принималась говорить о чем-то печальном, ему все казалось, что и он должен поведать ей свои самые горькие воспоминания: рассказать о том, что ему приходилось видеть в Хиджазе, и о мучениях несчастных паломников, но он боялся, что столь жестокая правда жизни потрясет и испугает принцессу. А с другой стороны, доктору Нури хотелось поделиться наболевшим с этой умной, весьма уверенной в себе женщиной, хотелось, чтобы жена знала, что творится в вилайетах, один за другим отпадающих от империи, которой правит ее дядя, и о том, что его подданные мрут как мухи от заразных болезней.
Утром на третий день после прибытия в Александрию дамат Нури отправился в город. Сразу за площадью Мухаммеда Али-паши, на той улице, где располагался отель «Зизиния» (у дверей стояли дезинфекторы с пульверизаторами), он вошел в часовую лавку, принадлежащую его знакомцу, греку из Стамбула. Часовщик расспросил его о стамбульских новостях, а затем, как всегда, начал рассказывать любопытному врачу о том, как англичане, воспользовавшись антиевропейским и антиосманским восстанием Ораби-паши, несколько часов кряду обстреливали Александрию с военных кораблей, о том, как страшен был грохот пушек, и о том, что вся площадь превратилась в руины (в том числе и дома, принадлежавшие англичанам и французам) и над ней висело облако молочно-белой пыли; потом вспомнил о вооруженных стычках христиан и мусульман на улицах города и сообщил, как страшно было христианам, живущим в кварталах на окраине, – какое-то время они даже шляпы не рисковали носить. Потом, когда пожары и грабежи закончились, часовщик познакомился с Гордоном-пашой. Когда пашу убивали в Хартуме последователи суданского Махди, при нем были те самые часы фирмы «Тета», которые он, часовщик, лично отремонтировал. В который раз поделившись этой историей, часовщик так подвел итог своему рассказу: «По моему мнению, тут не справиться ни французам, ни османам, ни немцам. Нет, Египтом могут управлять одни только англичане!»
Во время прошлых встреч доктор Нури иногда возражал часовщику, если бывал в чем-то с ним не согласен, например говорил: «Нет, османы не уходили из Египта, они им и не управляли. Англичане забрали его под пустым предлогом». Или же с достоинством указывал, что это христиане первыми начали убивать мусульман, а не наоборот. Однако, женившись месяц назад на племяннице несколько раз упомянутого часовщиком Абдул-Хамида, он запретил себе делать подобные ремарки и вообще высказываться на политические темы.
На этот раз беседа с часовщиком не доставила доктору Нури ни малейшего удовольствия, как, впрочем, и прогулка по Александрии, где были приняты карантинные меры. Впереди его ждала новая, другая жизнь, но, какой именно она будет, он еще не мог понять. Вскоре, подгоняемый каким-то странным нетерпением, он вернулся в порт.
Едва доктор Нури поднялся на борт «Азизийе», стюард сообщил, что через агентство Томаса Кука дамату поступили две зашифрованные телеграммы.
Незадолго до отбытия из Стамбула один из чиновников Министерства двора[64] передал дамату Нури от султана ключ к особому шифру. Это был один из тех ключей, которые Абдул-Хамид давал послам, вождям кочевых племен и своим агентам, как внутри империи, так и за ее пределами, если хотел установить с ними доверительную связь поверх механизмов государственной бюрократии.
Обняв Пакизе-султан, доктор Нури рассказал ей о телеграммах, достал со дна своего чемодана ключ и начал, буква за буквой, цифра за цифрой, перелистывая страницы ключа в поисках соответствий, расшифровывать первую из них. Этим делом он прежде не занимался, так что ему пришлось непросто. Он даже попросил помочь расхаживавшую по каюте жену. И вскоре, запомнив, какие самые употребительные слова соответствуют определенным двузначным числам шифра, они смогли прочесть первую телеграмму.
Эта телеграмма была отправлена напрямую из дворца. В ней сообщалось, что в связи со смертью Бонковского-паши дамату Нури надлежит немедленно отправиться на Мингер и возглавить борьбу с эпидемией чумы на всем острове и в его столице. Русский капитан «Азизийе» получил приказ, не теряя времени, доставить на Мингер дамата Нури, Пакизе-султан и колагасы Камиля. Во второй телеграмме, также отправленной Министерством двора и содержащей личное распоряжение Абдул-Хамида, говорилось, что Бонковский, возможно, погиб в результате «покушения» и дамат Нури должен помочь губернатору Сами-паше с расследованием «в качестве детектива».
