Он силился вспомнить, как мог оказаться здесь, в негостеприимном северном крае, но ни одной зацепки так и не приходило на ум. Только грусть — вечная и бесконечная — заполняла его сознание. Спустя время к ней прибавилось и отчаяние, а перед внутренним взором то и дело вспыхивал образ девушки с длинными хвостиками. Как жаль, что он не мог вспомнить её лица. Пожалуй, это было для него самым печальным откровением.

Ветер нещадно рвал плащ, холодил свежие раны, так до конца и незатянувшиеся. Хотелось бросить всё на произвол судьбы, упасть лицом в злой снег и уснуть беспробудным сном. Но неведомая сила продолжала гнать его вперёд, перебираться через скользкие, запорошенные метелью склоны и продолжать во что-то верить. Мысли Мамору путались, обрывались на полуслове. Он не знал, какой сегодня день, сколько времени провёл вне дома и забыл — где этот самый дом. Лишь полузабытые образы и фразы гнали его вперёд, подхлёстывая северными ветрами.

Сердце болело, мысли лихорадочно носились из стороны в сторону. Мамору устало прислонился к скале и тяжело выдохнул, пытаясь собраться с силами. Рваные раны на позвоночнике вскрылись и болели, и, кажется нагноились: по ноге в снег теперь капала не только кровь — грязно-бежевые разводы присоединились к алым дорожкам. Интересно, водятся ли тут звери? Они-то уж точно прибегут на дурманящий запах умирающей жертвы. Тогда-то и придёт его конец.

Стоило Мамору на секунду прикрыть глаза, как неподалёку раздался стон. Еле-еле слышимый, приглушённый и самый настоящий человеческий. С усилием разлепив припорошенные снегом веки, Мамору кинулся на звук, молясь всем богам, чтобы этот неизвестный оставался жив. Хотя бы на какое-то время — он устал быть вечно один.

Среди сугробов, глыб льда и иссохших чёрных пут терновника лежала девушка. Короткое платьице да длинные сапоги не укрывали её от жестокого холода, и Мамору поскорее сбросил с плеч плащ, чтобы укутать в него несчастную. В руках, обтянутых рваными перчатками, она крепко сжимала жезл, увенчанный золотым полумесяцем и кристаллом, но стоило Мамору прикоснуться к её оледеневшим пальцам, как они, дрогнув, расслабились.

— …спас…ти… — прошептала она, так и не открыв глаза.

Мамору успел её прижать к себе, прежде чем она снова рухнула бы в сугроб. Он подхватил выпавший в снег жезл и долгие секунды разглядывал его, силясь вспомнить, что он такое и откуда. Забытые воспоминания задрожали, но завесу тайн приподняли неохотно, лишь подкидывая ему на ум название необычной вещицы.

Заткнув за пояс Лунную палочку, Мамору прикоснулся окоченевшими пальцами к тёплой шее девушки, силясь найти пульс. Кровь слабо билась под тонкой кожей, а значит, она была ещё жива. Мамору облегчённо выдохнул и поплотнее закутал свою находку в плащ. Длинные золотистые волосы, припорошенные снегом, мягкие черты лица — всё это напоминало ему кого-то далёкого и позабытого в сонме вечности, но такого безмятежно родного.

— Оданго, — прохрипел он и удивился звучанию собственного голоса: это было первое его слово, сказанное спустя бесконечность после тьмы неопределённой безысходности.

Подхватив бессознательное тело, Мамору двинулся дальше, куда глаза глядят. Он упрямо продолжал двигаться вперёд, надеясь отыскать хоть какое-нибудь место, где они смогут немного передохнуть и согреться. И вскоре оно отыскалось.

Небольшая пещерка, которая образовалась лишь благодаря упрямо дующему тысячелетия ветру, как раз подходила для короткой остановки. Мамору с превеликой осторожностью положил свою ношу в самый дальний угол, чтобы холодные потоки воздуха как можно меньше попадали на неё, а сам принялся разводить костёр. Высохший кустарник неподалёку от входа в пещеру изранил ему все пальцы, а о камни Мамору сломал несколько ногтей, зато теперь у них хотя бы было какое-никакое, а тепло.

В свете дрожащего пламени лицо Оданго теперь не казалось таким уж бледным. Дыхание её выровнялось, и она больше не дышала через раз, словно задыхаясь. Пригладив вздыбленную чёлку на её голове, Мамору откинулся спиной на стену пещеры и прикрыл глаза. Пять минуточек сна — ему нужна была хоть такая редкость, чтобы почувствовать себя чуточку лучше.

Но стоило ему провалиться в сон без сновидений, как липкие путы тьмы снова стали пробираться ему в сердце. Мамору изо всех сил рубил их длинным мечом, однако уродливым созданиям это было нипочём.

— Ты мой, Эндимион, — хохотала тьма голосом рыжей колдуньи, и Мамору вспомнил её имя.

Берилл. Злой рок, проклятье, которое преследовало его целую вечность и не давало нормально спать. Это она схватила тогда его изломанное тело, наполнила разум тёмной энергией и заставила служить себе и своей госпоже — древней, забытой в веках легенде — Металлии, сила которой зиждется на энергетике людей. А их с Мамору волновой диапазон оказался на редкость схож, и Металлия литрами поглощала его магическую ауру, опустошая лишь личность — силы оставались на том же уровне.

Мамору рычал и изо всех сил сопротивлялся подступающей тьме, опасаясь, что она снова завладеет с ним, и он опять причинит вред той, что сейчас мирно спала рядом у костра…

Перед внутренним взором вспыхнула чёткая картинка.

Пещера. Огонь. Девушка в плаще, сжимающая жезл.

Тьма вокруг него — это же неправда, да?

— Ну конечно. Ты просто забыл. Не бойся, открой глаза, дурачок…

Ресницы Мамору дрогнули, но веки он так и не открыл. Тьма в его разуме бушевала и скулила, не желая отдавать своего возлюбленного сына, но другая сила, более могущественная, чем энергетика почившей Металлии, тянула на себя.

— Давай, бака-Мамору, очнись! Ты сильнее своих страхов.

Да… Да, верно. Он сильнее. Недаром он смог выжить после того, как осколки разбитого розой кристалла пробили его позвоночник в нескольких местах. Он выжил — благодаря тому, что в глубине души хотел жить. Не ради себя — ради неё. Той, которая сейчас сидела рядом с ним на коленях и изо всех сил пыталась вытянуть из пучины беспросветной темноты.

— Пожалуйста… — шептала она чуть не плача. — Вернись ко мне.

В глубине души Мамору чувствовал отголоски её отчаяния — как вибрации, заставлявшие всё его тело дрожать. Темнота, частью которой он являлся, злилась, кусала его, но постепенно сворачивалась в более дружелюбный комок магической энергетики, чем была до сего момента. В какой-то миг Мамору даже показалось, что она вильнула хвостом и лизнула его руку. А потом что-то горячее — сравнимое только лишь с солнцем, ослепительным и великим — обожгло губы…

Мамору медленно открыл глаза.

Пещера оставалась всё той же, холодной и промозглой. Костёр уже давно затух, и от него остались лишь еле теплящиеся угли. А ведь он, казалось, прикрыл глаза лишь на мгновение!

Мамору перевёл взгляд на сидящую рядом девушку и наткнулся на её сияющий то ли магией, то ли чем-то ещё взор. Она растерянно улыбалась, смущённо краснея, но продолжала смотреть на Мамору. Только сейчас он почувствовал, что она осторожно гладила его по щеке, незаметно вытирая дорожки слёз с его лица.

— Усаги, — хрипло выдохнул Мамору и, подавшись вперёд, уткнулся лбом в её плечо. И затих, позволив себе насладиться моментом.

— Ты вернулся. Я так рада! Ужасно, ужасно рада. Знаешь, эта ночь длилась, наверное, целую вечность.

Мамору медленно моргнул и, приподняв голову, покосился в сторону выхода пещеры. Небо, до этого заволоченное серыми тучами, теперь окрасилось в розовый цвет — цвет восхода и новой жизни.

— Я…

— Шшш, не говори ничего, — Усаги ласково погладила его по волосам, притянула за плечи к себе ближе. — У тебя повреждены голосовые связки, тебе пока нельзя разговаривать.

Надо же, а он и не заметил. Наверное, холод и впрямь оказался лучшим анальгетиком. Только теперь Мамору ощутил, как нещадно жгло горло. Хотелось прокашляться, но умом он понимал, что так станет ещё хуже.

— Мир переродился, — прошептала Усаги, продолжая гладить его по голове. — Я так надеялась, что и ты тоже вместе с ним, но… Ты не умер. Как и не умерла я. А они все — люди, мои девочки — они погибли. И только они смогли переродиться. А мы остались прежними, израненными и опустошёнными.