Она уверенно вела его в кабинет, на ходу размахивая рукой. Там ее уже ждало несколько бумаг от Совета, которые нужно было подписать до исхода дня, и Мэва чувствовала, что ничего не успевает. Забот прибавили и желанные гости — краснолюды.

Завидев завал на ее столе, Гаскон состроил печальное лицо.

— Что, бумаги тебя угнетают? — уточнила Мэва. — Как же имение Броссардов?..

— Да там управляющий хлопочет, — отмахнулся он. — Может, и ворует, собака, но крайне незаметно, как ни заеду — все в порядке. Несколько моих ребят встанут в охрану на ночь Йуле, — уже воодушевленно болтал он. — Укрепим стражу на воротах, нужно будет проследить за народными празднованиями, у некоторых горожан есть херовая традиция погромов. Нужно будет запустить солдат в Вязово…

Он с азартом водил пальцем по карте города, разложенной на столе, и делал пометки грифелем.

— Разумеется, за такое потребуется достойная плата! — закончил Гаскон, ухмыляясь.

Воображение Мэвы нарисовало, как больно падать на лед.

— Гаскон, нет, — мучительно скривилась она.

— Гаскон, да!

Возможно, Габор все-таки был прав. Иногда стоит протянуть руку.

========== 9. ==========

Комментарий к 9.

раз в год можно и проду написать!

я решила в очередной раз перепройти Тронбрейкер перед началом учебного года, потому что мне было грустно, а это одна из самых любимых, теплых и уютных игр (хотя и про войну, конечно), и вот мы здесь!

что тут происходит: таймлайн 5 лет спустя Тронбрейкера, параллельно Ведьмаку 3. из последнего можно узнать, что во время Третьей Северной Лирия и Ривия были завоеваны Нильфгаардом (по крайней мере, в одной из концовок, в другой, кажется, королевства тоже потеряли независимость, но стали частью другой северной страны), а также что Мэва все еще правит. я, конечно, люблю Мэву, но тут не стала делать ау и решила посмотреть, как бы она пережила этот момент, когда у нее и ее страны отняли свободу.

Гаскон - лучший мальчик, все еще носится на службе у королевы; диалоги, грусть и обнимашки прилагаются!

— Лорд Броссард!

Тишина в будто бы вымершем, опустевшем Лирийском замке успела извести его, поэтому Гаскон был рад даже престарелому камердинеру, низкому человечку с блестящей лысиной, выкатившемуся ему под ноги. В отличие от многих слуг, привычных к аристократическому блеску и душному запаху цветочной воды, он никогда не пугался вернувшегося с поля битвы и был неизменно любезен, в каком бы виде Гаскон ни приползал. Насмотрелся, видно, на Мэву, грохающую побитым окровавленным доспехом.

— Так рад, что вы вернулись! — запинаясь от переполняющих чувств, возопил камердинер. — В такой недобрый час, вы… Нам здесь нужна ваша помощь… О, боги вас послали, истинно, боги! Я уж сам не могу, понимаете ли, не мое это дело…

— Королева? — догадался, отрывисто спросил Гаскон, спеша за ним. — Она в порядке?..

Он замолк, не подобрав слов. Более всего на свете, больше бойни, больше свалки тел, еще утром бывшими его людьми, веселыми, наглыми и громкими, как и он сам, Гаскон боялся увидеть, что храбрая Мэва сдалась, что она… Когда они встретились в тюрьме, давным-давно, в чужой мутной жизни, она собиралась удавиться, лишь бы не доставить удовольствие Колдуэллу увидеть ее униженной и подавленной, не так ли? Так чего ожидать теперь, когда они… проиграли?

Гаскон запнулся; скорый шаг его подвел. Неловко припал к стене, переводя дыхание. Перед ним маячила узкая лестница для прислуги, чтобы она скорейше металась по замку, но он вовсе не узнавал дорогу и потерялся бы без чужой помощи.

— Фердинанд, а куда все подевались? — не выдержал Гаскон.

— Королева приказала переезжать в Ривию, в тыл, раньше наступления холодов, — подсказал он. — Там теперь спокойнее. Да многие и самовольно успели бежать, пока вы их сдерживали…

— Она боится, что Черные атакуют нас после подписания мира? — вслух размышлял Гаскон. И перепугал собеседника, судя по дико метнувшемуся взгляду — куда-то к воротам, куда могли уже ломиться солдаты в крылатых шлемах.

— Я видел отчаяние в ее взгляде, милорд, — тревожно твердил камердинер, воспользовавшись этой порожденной сковывающим ужасом передышкой. — Думаю, вы сможете ее… отвлечь… Боги, простите, я сам в таком страхе, я не ведаю, что говорю, — признался он. — Что там?.. Она не сказала ни слова с тех пор, как подписала… Как мы… О, я проклинаю свою трусость! Мне следовало быть там и видеть своими глазами, а не бояться теней на горизонте…

— Черные, орда клятых Черных, — выдавил Гаскон, кривясь. Они преодолели лестницу и протиснулись в длинный коридор; здесь тоже никого не было. Осознание больно вцеплялось в него, хотелось кричать, но боязно было нарушить суровое траурное молчание мрамора. — Однажды я видел нечто подобное, там, у Яруги… Но в этот раз их еще больше. Я был с кавалерией, с Мэвой… Она, как и обычно, прорвалась вперед, билась там. Я не хочу, чтобы она считала, будто это ее вина. Иногда отваги недостаточно, чтобы уничтожить огромную империю, которая хочет нас поработить… Но я всегда верил. И буду верить…

Его речи казались жалкими и наивными, какими-то детскими теперь, когда они были разбиты. Как и весь Север, стонущий от ран, искалеченный, лежащий в кровавой грязи, охваченный лихорадкой войны. При взгляде на таких больных сразу понимаешь, что конец близок.

— Мы тоже верим, — кивнул камердинер. — Все, кто в действительности желает блага для Лирии и Ривии, верят в Ее Величество и в ее силу. Где принцы Виллем и Анси? — обеспокоился он, оглядываясь по сторонам.

— Ехали за мной, скоро будут… Они задержались с войсками, там много кому сейчас надо объяснить, что за херня творится. Сюда?

Камердинер остался в коридоре, тактично кивнул. Толкнув тяжелую дверь, Гаскон налег на нее плечом и просочился в большой зал с широким столом — один из тех, где обыкновенно заседал Совет. Сейчас было тихо, даже камин не потрескивал: осенние холода еще не так сильно пробирали, воцарилось мягкое, золотистое бабье лето, которое обесценили битвами и яростью… Увидев, что Мэва сидит неподвижно, неловко наклонив голову, Гаскон ускорил шаг и в несколько ударов сердца, громко отдававшихся в висках, достиг ее…

Перед Мэвой все же стоял высокий серебряной кубок с вязью, подарок какого-то конунга со Скеллиге, нелепо позарившегося на лучезарную красоту королевы, а подле него на столе лежало нечто маленькое и блестящее, хрустальное — кулон, в котором, Гаскон не сомневался, заключен губительный яд. Но Мэва, сгорбившись, сидела и рассматривала свои исцарапанные и истерзанные мозолистые руки. Она так и не переоделась; золотые доспехи сияли в свете заходящего солнца.

— Я был уверен, что ты так ненавидишь аеп Даги, что не уподобишься ему! — громко начал Гаскон. — Ты правда хотела, Мэва? Благодарение богам, что Рейнард не дожил до этого момента, да впрочем, его хватил бы удар!..

— Что ты себе позволяешь? — зарычала Мэва, вскакивая рывком.

Схватив Гаскона за грудки, она гневно уставилась на него; лицо было искажено яростью, глаза горели, а губы неприятно кривились в оскале, страшном продолжении шрама — осклабившись, как голодный хищный зверь, как чудовище, одуревшее от крови, Мэва нависла над ним. Никогда прежде разница в их росте не казалась ему такой явной; Гаскон молчал, честно глядя в ее помутившиеся от злости глаза, и Мэва вдруг отшатнулась, выпуская его, словно лишь сейчас поняла, что творит, и безвольно опустила руки…

— Надо было ударить, стало бы легче, — негромко заметил он.

Мэва выругалась сквозь зубы. Голос рычанием грохотал в ее горле, скрипучий, чужой. Страшный, как обвал в Махакамских горах.

— Нет, я не настолько в отчаянии, чтобы лишать себя твоего смазливого лица, — проворчала она глухо, и нетрудно было понять, как ей недосуг до извечных подтруниваний друг над другом. Покосилась со сдержанной нежностью, извиняясь взглядом — хотя бы пытаясь…

Неясно хмыкнув, Гаскон кивнул. Лишь бы вытянуть Мэву из болота скорби, отвлечь, позволить ей сорваться, а не сгорать изнутри, мучаясь виной и болью за весь народ, попавший под ярмо проклятого Нильфгаарда — там и зубов не жалко. Мог бы успокаивать ее, унимать, лить сладкую патоку в уши и обещать облегчение в будущем, говорить, что император, ходят слухи, отойдет от дел, а дочь его, новая правительница, явится куда милосерднее, чем ее отец, в алчности пожравший полмира… Но не доброта Черных обрадовала бы гордую Мэву, а возвращение свободы, которую у них насильно отняли, независимость, возможность быть хозяйкой в своих землях и в своем доме.