Мэва говорила железно и уверенно, чеканя слова, как на том, пятилетней давности празднике, когда ее и других владык Севера чествовали победителями. Тогда Мэва клялась, что обрушила всю свою боль на побитые армии Нильфгаарда, и сейчас в этих обыкновенных словах слышалось почти то же — обещание.

— Мэва, я ж все-таки высокородный лорд, если на то пошло, а командовать изволь стариной Фердинандом, — беззубо поддел ее Гаскон; сменил тот серьезный тон, каким беседовал с ней наедине, на привычно-вальяжный, потому что ощутил: их короткий разговор, в котором они все же могли быть (хотя и весьма неловко) просто Гасконом и просто Мэвой, заканчивается, и королеву у него крадут важные государственные дела. — Уверен, твой камердинер подслушивает нас под дверями, что, конечно, очень неприлично даже по моим соображениям! — заметил Гаскон, желая сказать какое-нибудь веское последнее слово.

Он хотел заставить ее поверить, что жизнь продолжается, несмотря на их злоключения. Что еще есть шанс отбить свою страну у Черных — нужно лишь смириться ненадолго, притихнуть… Он мог бы научить ее сидеть в засаде.

— Я люблю твои глупые паясничанья, — неожиданно призналась Мэва, но строго пояснила, глядя на него, как смотрела на провинившихся отпрысков: — Но это первый и единственный раз, когда я говорю тебе об этом. Если бы не эта война, я бы, наверное, никогда не сказала.

— Я тоже, Мэва, — вздохнул Гаскон обреченно, — люблю, когда ты ворчишь.