Гаскон, видно, пришел туда, куда намеревался: небольшая поляна, с лесом граничащая, подальше от всех палаток и еще шумевших солдат; самое подходящее место, чтобы остаться одному. Уселся на подрубленное дерево, покосился на Мэву.
— Никто тебя не тронет, — признался небрежно. — Они — как я. Уважают твою силу, отвагу. Благодарны за заботу о тех, кто шел за тобой. Помнишь, я говорил там, на болотах? Верность разбойника трудно заслужить, Мэва, очень трудно, и, пусть не в мою пользу это говорит, часто меня клеймили предателем, если, конечно, успевали до того, как я перерезал глотки людям, которым вчера клялся служить. Я не служил никому, только самому себе. Но есть вещи, которые не продаются.
И, понаблюдав за лицом Мэвы, присевшей рядом, расхохотался вдруг:
— Да что мне, съесть эту бумажку от Черных, что ли, чтобы ты прекратила на меня так смотреть?
— Не нужно. Хотя звучит заманчиво, не могу спорить.
Мэва тихо улыбалась; они сидели в молчании какое-то время. Пахло углями, напротив была проплешина от костра, уже потушенная и затоптанная, но все равно оставшаяся уродливым шрамом на земле. Начинал пробирать холод, Мэва закуталась в плащ. Глядя вверх, на полную тяжелую луну, Гаскон больше всего напоминал тоскливого пса, казалось, сейчас взвоет…
— И что мешает тебе спать? — спросил он. — Давай, рассказывай, я ведь советник королевы. Должен, значит, советовать всякое.
— Советник, а не нянюшка, чтобы тебе все кошмары свои рассказывать.
— Правильно, эта почетная роль отведена Рейнарду, — с усмешкой согласился Гаскон. — Это из-за Виллема? Думаешь, была ли ты хорошей матерью?
Она покрутила между пальцев сорванную травинку, уронила случайно, дернула следующую. Чего стоило довериться, рассказать все, что со смаком обгладывает душу? Под покровом ночи она была королевой чуть меньше, чем обычно, а Гаскон не казался такой невозможной язвой.
Мэва не поняла, когда начала говорить и почему. Слова полились сами, будто ей только нужен был предлог.
— Знаю, что не была я хорошей матерью, и это тоже меня сгрызает. Я просто вдруг поняла, что совершенно не знаю, что делать дальше. Не знаю, куда я веду всех этих людей. Из чистого упрямства, гнавшего меня вперед, из эгоизма. Они погибают ради этого. И… Днем у меня совсем нет времени над этим думать, все время нужно планировать, согласовывать планы атак, говорить с Рейнардом о том, что мы будем делать потом с королевствами, что нужно поменять, чтобы ни один склизкий гад Колдуэлл не обманул меня снова… А ночью я начинаю думать, что никакого потом может не быть. Что Нильфгаард все-таки слишком силен. Странно, что я не размышляла почти над этим, когда начинала войну, тогда была только ярость. И за эту неуверенность теперь я себя ненавижу. Ну что, советник? — хотела сказать она смело, с бравадой, присущей самому Гаскону, но вышло беспомощно-устало. — Что ты можешь мне сказать? Не забивать голову всякой чепухой и идти вперед, пока ноги не отвалятся, разве что. Я всегда так делала. Но чем ближе решающее сражение, тем тяжелее почему-то. И Виллем еще…
— И что ты будешь с ним делать? — задумчиво спросил Гаскон. — Закуешь в кандалы?
— Не знаю. — Признание сорвалось неожиданно легко, и ничего не произошло. Не загрохотал гром в небе, никто не сдернул с нее корону. Мэва прислушивалась к ощущениям, и они почти нравились ей. — А ты бы что сделал на моем месте?
— Не мне решать чужие судьбы, Мэва, — укоризненно заметил Гаскон. — И не мне выбирать одно из зол. А знаешь, простил бы я этого идиота. Я вообще человек незлой.
Она рассмеялась, пока не поняла, что Гаскон почти серьезен. В его-то случае без «почти» никак нельзя. Но, подумав немного, он добавил:
— Каждый сомневается, рано или поздно. Я знаю, что у тебя хватит упорства пересилить что угодно, при должном желании ты могла бы сдвинуть с места махакамские горы. Я точно знаю, что солдаты желают, чтобы ты продолжала идти так же, как и всегда. Они в тебя верят больше, чем в богов. Или молятся на тебя, тут как посмотреть.
— А если я ошибаюсь? Они готовы сложить за это головы?
— Я готов, — неожиданно заявил Гаскон. — Если это докажет тебе, что твои дела чего-то да стоят.
— Никогда не смей так говорить, — устало прошептала она. — Я запрещаю. Как твоя королева, я…
Глаза ее закрылись; сон пересилил все: усталость, тревоги и страх. Кажется, она ткнулась лбом в плечо Гаскона, находясь в причудливом полусне, когда уже реальность не отличить от бреда.
— Спасибо, — пробормотала Мэва.
— За душеспасительные беседы? — ехидно уточнил Гаскон. — Может, мне стоило стать каким-нибудь жрецом. Особенно, если прихожанки будут симпатичными златовласками…
Она не слышала, что он болтал дальше, — и слава богам. Мэва просто наконец-то провалилась в спокойный глубокий сон, о котором мечтала уже несколько дней.
========== 3. ==========
Комментарий к 3.
внезапно захотелось написать что-то очень легкое, ненапряжное и не особо ангстовое, а то как-то не хорошо, когда персонажи только страдают.
спойлер: у меня почти получилось.
Сколько бы сама Мэва, генерал Рейнард Одо, рыцарь Эйк из Денесле и множество других достойных, прекрасно образованных людей ни пытались справиться с бесконечной наглостью Гаскона, им не суждено было ничего изменить. Разбойничьи, истинные привычки обитателя большого тракта из него было не вытравить ничем: этот человек совсем не гнушался закидывать ноги на стол в присутствии королевы, ругался такими словами, каких Мэва никогда и не слышала, панибратски похлопывал Рейнарда по плечу, что броня того звенела, а сам он багровел от ярости; еще Гаскон отчего-то чрезмерно упрямо звал Мэву по имени, с явным наслаждением плюя на субординацию, но это была совершенно отдельная история.
Некоторые пытались сделать из Гаскона человека, но большинство скоро уяснило, что проще научить Панталона давать лапу по команде и веселым волчком крутиться за собственным хвостом при особом посвистывании, чем привить Гаскону хотя бы немножко такта и вежливости. Но Мэва не отчаивалась: иногда ей казалось, что она имеет на этого упрямца какое-то особое влияние, в котором ни один из них не признался бы. Однако встречала она только насмешки, язвительные выпады; это была их собственная игра: не то искусная партия в гвинт, не то фехтование на остро отточенных, колких шпагах.
Иногда Мэва даже не понимала, отчего размышляла над этим так долго и подробно, точно это было нечто важное: обращение нагловатого разбойника. Успокаивала себя тем, что заняться ей было по большей части нечем, лишь трястись в седле верного коня, прошедшего с ней долгий путь из махакамских гор, да наблюдать величественно проплывающие мимо ривийские равнины: местечко было спокойное, практически нетронутое нильфгаардцами, не растерзанное, как многие села и города, которые Мэва встречала на пути. За тишиной и свободным временем всегда следовали мрачные размышления, надкусывавшие ей душу еще с давних пор, не ослабшие после того, как дела ее удивительным образом пошли на лад и ссора с Виллемом счастливо разрешилась, и просто необходимо было отвлечься на нечто легкое, обыденное.
Подумав немного, Мэва в изумлении обнаруживала, что в чем-то ей даже нравится, когда ее зовут по имени; когда ты королева, можно и забыть случайно его, плотно прирасти к «величеству», произносимому на разные лады, и к стальному этикету, стискивающему надежнее самых узких корсетов. Хотя Гаскон, конечно, иногда звал ее и королевой; это странноватое, совсем не типичное для его развязной манеры речи «моя королева» проскальзывало призраком, изредка, почти незаметно, если не прислушиваться. Если бы Мэва считала, она бы вряд ли дошла до двух десятков. То была не издевка, не пренебрежительно брошенный титул, будто выплата дани, долг; нет, Гаскон, иногда, казалось, просто забывался, вид у него бывал немного отсутствующий, и он мимоходом звал ее королевой. Иногда Мэва не могла и поручиться, не послышалось ли ей это.
«Моя королева», — задумчиво повторяла она про себя, наблюдая, как несколько разведчиков вскакивают в седла пофыркивающих быстроногих лошадей, как залихватски торчит знакомое перо на шапке одного из них. Определенно, это было приятно; она помнила, что Гаскон говорил одной долгой бессонной ночью об уважении разбойничьем, и ей лестно, по-настоящему почетно было осознавать, что она его добилась.
