— Ваше величество, все в порядке? — вопросил идеальный до зубовного скрежета Рейнард, заметив ее задумчивое выражение лица.

Они только что отправили вперед разведчиков, и теперь Мэва слишком долго смотрела им вслед, на клубящуюся еще дорожную пыль.

— Только размышляю, нет ли в этой деревне какой-нибудь крупной нильфгаардской птицы, — призналась она. — Помнишь, что говорили те крестьяне в десятке миль к западу, за мостом? Проезжали тяжело вооруженные, с флагами, «с сонцами на полотнах-то», — передразнила она без злого умысла; вздохнула: нахваталась. — Не зря их так много. «Альба», не иначе; должны были послать нам наперерез. Но, возможно, это только россказни мужиков, так будет даже лучше.

Но россказнями это, конечно же, не оказалось.

Когда солдаты Мэвы с грозным ревом ворвались в деревеньку, все было уже почти кончено: полыхали хаты, святилище Вечного Огня чуть дальше тоже занялось, приносимое в жертву своему богу. Солдаты в черном с золотом, ругаясь на своем лающем наречии, почти все побросали оружие, увидя несущуюся на них силу, блеск оружия, раззявленные в крике рты копейщиков, услышав свист стрел и пращей. Мэва сама пролетела по улочкам на опьяненном скачкой коне, грозно взмахивая мечом; к сожалению или к счастью, но его не пришлось искупать ни в чьей крови: нильфгаардцы сдавались, отступали, роняли в грязь и копоть оружие.

Отряд Гаскона потрепало не так сильно, как ей подумалось сначала, когда картина горящей деревни и чадящего столба дыма бросилась в глаза: многие были на ногах и несли раненых товарищей на себе, упрямо таща их на горбу — с отборной руганью и проклятиями. Лежащие нифгаардцы ежились колючками стрел, их было больше — на первый и очень беглый взгляд.

Среди людей, браво приветствующих ее, Мэва так и не увидела Гаскона, подумала было, что он уже исчез в гудящей солдатской толпе по каким-то своим, командирским, делам, но вдруг столкнулась с ним, бредущим среди раненых. И остолбенела, глядя на покрытое кровавой коркой лицо.

— Мэва, — слабо улыбнулся он бледной тенью своей ухмылки. И не смог произнести больше ничего.

Язык Гаскона совершенно заплетался, как не было и после крепчайшего краснолюдского пива; он вцепился в угол дома, пытаясь не сползать по нему вниз, едва не занозив ладони. Костяшки побелели, Мэва уловила скрежет — или ее воображение подрисовало его в кипящем и бурлящем криками месте. По мутному взгляду она поняла совершенно отчетливо: бредит. Кликнуть медиков нужно было две минуты; им быстро занялись по настоянию самой королевы…

— Мэва, не отдавай меня этим коновалам, они мне ампутируют что-нибудь не то! — приходя в себя ненадолго, брыкнулся Гаскон.

— Сотрясение, ваше величество, — отрывисто рапортовал крепкий медик, усмехаясь в седые усы. — По голове чем-то тяжеленьким задело, может, гардой кто дал с размаху. Шапку б свою не нацепил — черепушка бы, наверно, и треснула…

— По голове, значит, — повторила Мэва, чувствуя облегчение, отрезвляющим льдом растекающееся по венам, закипевшим кровью. — Хуже уж точно стать не должно.

И с чистой совестью дала добро на определение его в палатку медиков, вместе со всеми ранеными, калечными и не вовремя залихорадившими, — для лучшего присмотра и лечения, начисто игнорируя выкрики Гаскона, которые становились все обреченнее и отдаленнее. Нахмурившись, Мэва успела отойти, начать разговор с каким-то командиром: теперь нужно было распорядиться насчет пленников — породистых нильфгаардцев из «Альбы», — а еще следовало заняться яркими пожарами, жадно пожирающими дерево и сено…

Она зашла навестить Гаскона только под вечер, сама и не надеясь застать его у медиков. Он сбежал в собственную палатку, в которой Мэва никогда не была, хотя и не опасалась заглядывать в «разбойничью» половину лагеря, несмотря на предостережения Рейнарда. Шагнула внутрь так решительно, как только могла.

Странное чувство накрыло ее: когда-то Гаскон заглядывал к ней, сторожил верным псом, пока она лежала в горячке. Учителя из детства звали его дежавю — слово, которое Мэва и не должна была помнить, но оно взялось откуда-то в ее голове, легко вытащенное за хвост. Чудеса творит человеческая память… И еще она знала, что история любит повторяться, идя бесконечными кругами в омуте судеб.

Гаскон был бледен после ранения, но бинты с головы стащил упрямо. Мэва заинтересовано рассматривала его, взлохмаченного, с клокастыми темными волосами, находящимися в беспорядке, — точно дворовый пес, залезший в репейник. Гаскон, сидя на полу, на каком-то линялом коврике, деловито натачивал наконечники стрел, но определенно заметил ее появление. Скосил взгляд, дернул уголком губ в болезненной улыбке.

— Мэва, — приветствовал он. — Пришла пожалеть раненого товарища? Мне запретили драться и пить, представляешь? Звери…

Дальше Мэва как-то не слушала: она тут же вспомнила, как точно так же Гаскон обратился там, посреди взятой деревни, среди тяжелого кровавого запаха и едкой гари. Может быть, это могло стать последним, что она услышала бы, — собственное имя… Мэва замерла, пораженная этой мыслью. Почему-то в голове ее не укладывалось, что и Гаскон может умереть. Он, самый, пожалуй, живой из них.

— Ваше величество, — поправила она наконец, когда молчание стало совсем неудобным; себе самой Мэва напоминала чопорную старуху, — оставалось надеяться, что ей это лишь казалось. — Ты никогда не запомнишь?

— Отчего же, станешь и меня звать по титулу, и я сразу же начну обращаться не иначе как «ваше величество» и в пояс кланяться, — ехидно ощерился Гаскон. Ушиб головы ничуть не сбавил градус его желчности, и Мэва, по правде сказать, была рада видеть его привычным и прежним.

Делать вид, что ничего не случилось, — все, что ей оставалось. Война всегда уносит жизни; сегодня это безымянный солдат, который отдал жизнь за тебя, погиб со знаменем Лирии в руках, и в трупном окоченении мертво впиваясь в древко, а завтра смерть заберет твоего ближайшего советника, и ты ничего не сможешь поделать. Абсолютно ничего: перед судьбой склоняют головы все, даже короли в золоченых венцах; ведьмак тот на Яруге что-то говорил, кажется, о Предназначении и Пути. Должно быть, им не отмерено слишком-то много времени…

— Так как же тебя звать, Кобелиным князем? — невинно спросила Мэва, отгоняя тяжелые мысли. — Или как там еще было… Принц плутов, Барон бандитов и Маркиз мерзавцев? Гаскон, я впечатлена твоей фантазией, — выговаривала она, глядя, как несколько перекашивается его самоуверенный оскал. — Ты сам все это придумывал? Очень… мило.

Слово Мэве совершенно не соответствовало, выбивалось немного, почти смущая, но она внутренне торжествовала, глядя на замешательство Гаскона — тщательно скрываемое, конечно же, но прекрасно видное той, кто провел с ним в пути столько времени, кто выучил все его повадки и ухищрения. Наверное, ей тоже было бы немного стыдно за такие мальчишеские титулы, примеряемые с невыразимой серьезностью.

— Где ты это взяла? — удивился Гаскон.

— Еще давно, когда мы были врагами, — нерадостно сказала Мэва, с глухой тоской вспоминая о тех далеких днях, когда все, как казалось, было гораздо проще. — Мои люди перехватили какие-то твои приказы, кажется. Я почти не могу понять, что это было, край обтрепался… зато подписи видны прекрасно.

— И ты хранила записку все это время? — недоверчиво переспросил Гаскон.

— Внезапно нашла теперь, она была в подкладке моего дорожного камзола. Должно быть, сунула случайно и забыла, а бумага там и пролежала.

— Сожги, — отмахнулся Гаскон. — Разве этот огрызок бумаги что-то значит?

Мэва промолчала, чуть царапая ладони ногтями. Наверное, им обоим хотелось верить, что это что-то значит. Встретились взглядами; Мэва сдалась первой.

— Предлагаю соглашение, — улыбнулась она легко. — Я сжигаю бумагу и не показываю каждой душе в лагере — а они наверняка оценят все твои собственноручно придуманные подписи, долго еще будут болтать о твоей светлой персоне… А мы забываем об этом, и ты зовешь меня так, как следует. Хотя бы недолго, три дня.