– Ну, что ж, подумайте об эмиграции, – предложил Георгий Васильевич.

– Об эмиграции? – переспросил Букварь, видно, ему такая мысль в голову не приходила. – А куда?

– Куда-нибудь подальше. Да хоть в Австралию. Дальше вроде некуда. Можно поискать другой глобус, но жить там будет трудновато.

Букварь посмотрел на дьявола с откровенным страхом.

– А типография?

– Забудьте.

– А… а мой дом?

– Продадите.

– А библиотека?!

– В век электронных книг это не проблема. Но если хотите, заберите с собой.

– Да что я буду делать в Австралии?!

– Вы неправильно ставите вопрос, – спокойно пояснил Георгий Васильевич. – Прежде всего, в Австралии вы будете жить. А здесь – ещё неизвестно. И по сравнению с этим, все прочие проблемы решительно теряют важность. Вы, кажется, физик по первому образованию? Значит, будете работать физиком.

– В Австралии нет физики!

– Ну, значит, будете монтировать кондиционеры, пасти кенгуру или работать на заправке, там разберётесь. Можно, конечно, получить приход на земле Франца-Иосифа или где-нибудь в этом роде, но вряд ли вас привлечёт подобная перспектива, не так ли?

– Я не знаю…

– Так, так. Чего уж там. А в Австралии, по крайней мере, тепло. Вот, собственно говоря, и всё, что вы собирались с нами обсудить. Позвольте пожелать вам всего наилучшего и счастливого пути.

– А…

– До свидания.

Букварь встал, рассеянно провёл пальцами по щеке, оставляя красные полосы, и не прощаясь, вышел. Больше я его не видел. А примерно через полгода я обнаружил в Интернете страничку Букваря на австралийском домене. Он всё-таки стал антиподом и в каждом посте матерно крыл свою бывшую родину.

Я только что закончил утренний приём и, отдыхая, разглядывал монеты – свой сегодняшний заработок. Среди них не было двух одинаковых. Потёртые, некоторые с отрубленными или отломанными краями, с грубой и непонятной чеканкой, они, тем не менее, были полноценным платёжным средством. Попадались невесть как уцелевшие римские монеты, английские денарии, и, по-моему, даже арабские дирхемы. Каждый из этих серебряных или медных неровных кружочков (золота в тот день мне не досталось) до меня держали в руках сотни, если не тысячи людей, и если бы деньги обладали способностью говорить, они могли бы рассказать поистине удивительные истории.

Увлёкшись монетами, я не заметил, как в комнату вошёл де Кастр.

– Здравствуй, Павел, – сказал он, – я хочу сообщить тебе кое-что. Ты не занят?

– Нет, отец мой, слушаю вас. Присядьте вот сюда.

– Нет-нет, ты предлагаешь мне табурет для больных? Я ни за что на него не сяду, уж больно примета скверная! – рассмеялся епископ и подошёл к открытому окну. – Вот что, Павел. Мне надо будет на несколько дней покинуть Тулузу, так что дом остаётся в полном твоём распоряжении. Но, ежели хочешь, можешь поехать со мной.

– А куда?

– В Фанжо.

– Что такое Фанжо?

– Это скучный городок невдалеке от Каркассона. Там нет совершенно ничего интересного, но графу Тулузы взбрело в голову устроить богословский диспут именно там, ну и мне придётся поехать, чтобы принять в нём участие.

– Простите меня, но я не понимаю логики Раймунда. Зачем ехать в какой-то захудалый Фанжо, когда диспут можно провести прямо здесь, в Тулузе?

– Видишь ли, друг мой Павел, всё не так просто, – ответил епископ. – На диспуте настаивает некий заезжий монах по имени Доминик де Гусман. Проезжая через Фанжо, он узнал, что там собралась большая община добрых христиан, а неприязнь населения к католицизму столь сильна, что местный священник вынужден был спасаться бегством, бросив приход. Этот де Гусман, как говорят, необыкновенно красноречив, вот он и решил показать свои силы и вернуть горожан в лоно Рима. Послушать его приедут граф с женой и сыном, но, чтобы диспут был именно диспутом, а не проповедью, монаху должен кто-то оппонировать. Выбор графа пал на меня.

– Почему на вас?

– Потому что я – глава общины истинных христиан Тулузы, потому что я много раз участвовал в таких диспутах и неизменно одерживал победу. Граф и графиня в душе тяготеют к нашей вере, но нажим со стороны Рима слишком силён, и Раймунд хочет лишний раз ткнуть носом в грязь самонадеянного монаха, причём не своими, а моими руками. А раз я известный еретик, какой с меня спрос? Так хочешь поехать со мной? Дорога в оба конца займёт два дня, ну, день положим на диспут, так что дня через три ты сможешь вернуться к своим обожаемым лихорадкам, переломам и нарывам.

Я взглянул на епископа и внезапно понял: он желает, чтобы я поехал. Впервые я заметил нотки тщеславия в его голосе, старческие бледные щёки слегка зарумянились, глаза блестели. Де Кастр хотел показать мне силу своего слова, он рассчитывал, что я буду свидетелем его торжества. Конечно, я согласился.

Выезжать нужно было на следующий день. Альда собралась было ехать с нами, но неожиданно пришли её дни. Я давно составил для Альды декокт, снимающий довольно сильные менструальные боли, обычные для нерожавших женщин, но в таком состоянии нечего было и думать о том, чтобы ехать верхом. Так что моей супруге пришлось остаться, что весьма её расстроило. Альда хотела, чтобы Иаков поехал с нами для охраны, но епископ сказал, что дорога совершенно безопасна, а вот ей следует опасаться бесчинств молодчиков Белого братства во главе с отставным трубадуром. Вспомнив про Юка, Альда слегка изменилась в лице и больше не спорила.

После недолгих сборов мы покинули Тулузу.

Стояли чудесные осенние дни. Жара уже спала, небо Лангедока, пронзительно синее, было украшено лёгкими облаками. Запах скошенной травы, спелых фруктов и земли, отдавшей людям урожай и готовившейся к заслуженному отдыху, ласкал обоняние. Копыта лошадей мягко стучали по утоптанной дороге, вздымая облачка пыли. Лошади шли плавной рысью, пофыркивая и звеня сбруей. Епископ уверенно держался в седле и, не повышая голоса, рассказывал о маленьких достопримечательностях, попадавшихся по пути. Несколько раз встречались крестьянские возы, а один раз нас обогнала кавалькада всадников, пронёсшихся крупным галопом.

Мы не спеша пообедали в придорожном трактире, а вечером, когда солнце уже клонилось к закату, без всяких приключений въехали в Фанжо.

– Ну вот, наконец-то прозвучало имя последнего из главных действующих лиц истории Павла Целителя, – удовлетворённо заметил Георгий Васильевич.

– Кого вы имеете в виду? – удивилась Ольга.

– Ну, как кого? Доминик де Гусман, тот самый монах, с которым де Кастру предстоит вести диспут, это ведь святой Доминик, разве вы не поняли? То есть, конечно, канонизировали отца Доминика, как полагается, после смерти, но некоторые полагали его святым или даже апостолом ещё при жизни. Вы, друзья мои, уж простите, но в истории христианской церкви вы ориентируетесь слабо, для ваших современников его имя не значит ничего, а между тем, Доминик – один из самых почитаемых святых у католиков. При жизни он был человеком весьма неординарным, а уж посмертная слава этого святого вообще оказалась трагичной. Всю жизнь он проповедовал милосердие, смирение и христианскую любовь, в своих религиозных практиках стремился к слиянию со Святым Духом и нередко впадал в молитвенный экстаз, но вышло так, что созданный им монашеский орден возглавил одну из самых мрачных и кровавых организаций в истории человечества. Гестапо кнутобойничало всего-навсего двенадцать лет, а инквизиция – все пятьсот!

После святого Доминика, искусного и вдохновенного теолога, не осталось богословских работ, не сохранились даже тексты проповедей. А ведь именно он придумал способ молитвы, впоследствии получивший название «Розария» и существующий и поныне. В основу этой молитвы легли слова архангела Гавриила, которыми он приветствовал Деву Марию: