Я видел, как живут беспечно

В морской холодной глубине.

Я видел рыб, живущих вечно

Там, где темно, на самом дне.

Потом все реже стал я видеть

И рыб, и жемчуг, и моря -

И не в таком, как прежде, виде,

И их уж не боготворя.

***

Ты из крыла живого соловья

Мне на ладонь горячей крови брызни.

На эти капли променяю я

Все двадцать лет моей бескровной жизни.

Ты мне в мороз, в заснеженную грусть

Каштанов дай горячих на ладони.

И пусть на Невском оживают кони,

А по Тверскому пройдет Пушкин пусть.

Пусть будешь ты, которой нет в помине

В саду, почившем в саване зимы.

Пусть будет так, как мы хотим отныне,

Если, конечно, просто будем мы.

***

Я въеду в Белый Город на Ослице,

Еще в пустыне отпустив коня.

И морды я легко приму за лица,

Не разобрав, что те бранят меня.

Тому, кто в след мне плюнет с кислой миной,

Я подарю букет пахучих трав,

И буду горд я дружбою ослиной,

Не требуя ни почестей, ни прав.

Что добровольно нищие – блаженны,

Здесь позабыли, медный сор гребя.

Здесь лечат от зараз, дырявя вены,

Только затем, чтобы спасти себя.

Если здесь есть о женщинах забота,

То лишь затем, чтоб краше класть в гробы.

Здесь есть одна цена веселью – рвота,

А люди – слуги собственной судьбы.

Здесь нежный всяк презрения достоин

И смехотворно слово здесь – мечта!

Но радость есть одна, и я спокоен

В том, что другим оставлю здесь места.

***

Я не воздвигну памятник себе

Ни грудой черепов, ни местом птичьих сходок,

И голову мою на вычурном суде

Не назовут за год ценнейшей из находок.

Ее не украдут ученый и вампир,

И то, что было в ней, не бросит тень на моду.

А если украдут, выручат десять лир -

Что стоит ковш воды в дождливую погоду.

В обычный день, святой и гадкий в меру,

Мой гроб забьют легко, как в ящиках посылки.

Как хорошо, что смертью я милиционеру

Забот не принесу – гонять поклонниц пылких.

Но что-то ведь останется в судьбе

Одной из всех? Из сноса и остатка

Я все же строю памятник себе -

Он среди мрамора – свободная площадка!

Черный, как самые темные мысли,

Рост – метр восемьдесят один,

Учился студент по фамилии Присли -

Из Нигерии господин.

Впрочем, быть может, из Мозамбика.

Но точно – оттуда. И данный нахал

Влюбился в советскую девушку Вику,

И есть перестал, и ночами не спал.

Его посещали угрюмые мысли:

Фортуна, думал, не снизошла.

Но Вика не долго мучила Присли,

На дискотеку – сама пошла.

Девушка внешностью очень мила

И неглупа. Но с кем не бывает!

Когда наступает любовная мгла,

Солнце рассудка она закрывает.

Был ли взаправду втюрившись негр,

Или от скуки нашел увлечение,

Но комплексом англо-французских манер

Вызвал у девушки восхищение.

Вика Морозова на дискотеке

С партнером кружась двадцать пятый раз

Скромно смыкала ресницы и веки,

Чтобы не выдать горящих глаз.

Ну, сходили на Волгу, гуляли.

По-русски он ей лишь "привет" и "пока".

Но и без слов они все понимали

Под мягкими лапами сосняка.

"Зачем же пока? Ночь любви помогает" -

Вика сказала, вздыхая чуть-чуть.

И смотрела луна нагая

На волнующуюся грудь.

Да, досадно, что так получилось.

Согрешила, зашла далеко.

Но что случилось, то уж случилось,

И снова на сердце светло и легко.

Продолжение драмы, развязка

Молодость! Что только с ней не бывало,

Просто кругом идет голова!

Время прошло, и Вика узнала -

Будет ребенок. А может быть, два.

Тут началось: "Что же делать, мама?

Как же это случилось со мной?"

Но к развязке близится драма:

Черный студент улетает домой.

Что ж, поплакала мать – старушка,

А Вика спешит в телефон-автомат.

Вот, дрожа, опускает двушку:

"Алло, это ты? Милый, ты мне рад?"

Присли шпарит по-русски славно -

И следа смущения нет:

"Жду в Шереметьево. В холле, в главном,

У меня на вечер билет".

Вика в смятении – что за чушь!

А к восьми – в дорогие объятья.

Мысли проносятся "будет муж,

А мать прокормят старшие братья."

Чудятся Вике "Датсуны", "Лянчи",

Шик гостиниц – ведь он богат.

Будет милых детишек нянчить,

Шумных маленьких чертенят.

Отец у него нефтяной магнат,

Там, в Нигерии, он фигура.

Ну, а вдруг он не будет рад?

Вика в ужасе – дура, дура!

Перед мамой, конечно, стыдно -

Честью надо бы дорожить.

Но жить в Союзе всю жизнь – обидно,

Не грешно – по-людски пожить.

"Я уеду с тобой, дорогой! -

Вика всхлипнула, – "и до гроба

Буду жить твоею судьбой,

И мы счастливы будем оба!"

Присли коснулся рук распростертых,

И сказал стратегический друг:

"Welcome, милая, будешь четвертой…"

Все в глазах потемнело вдруг.

Это у нас нельзя многоженства,

А у них любят женский пол.

Это у нас жить с двумя – пижонство,

А у них – на здоровье, мол.

Были в те времена у студента

В Нигерии три верных жены.

Все как одна – из родни президента

Воинственной людоедской страны.

Он не отпихивал, звал с мольбой:

"Будешь в алмазах, в шелка одета!

По средам буду только с тобой!"

Вика плюнула в гостя Советов.

Толстый "Боинг" набрал высоту

И направился в солнечный Лагос.

Вот и близится сказка к концу.

Что же дальше с девушкой стало?

Нет, не бросилась с крыши она,

Не пугайтесь – не утопилась.

Просто однажды пришла весна,

И новая двойня в Москве появилась.

Мальчик, девочка – все в отца.

Черны, как самые темные мысли.

Сзади, спереди и с лица

Даже очень похожи на Присли.

Упитанный рыжий усатый бездельник

Лежит на крыльце шерстяным лоскутом.

О, боже кошачий! В такой понедельник

Поймешь, что такое – родиться котом!

Нет сил принести свою шерсть к телеграфу

И в Лигу Защиты Животных черкнуть:

"В уставе введите, пожалуйста, графы,

Чтоб наше достоинство летом вернуть.

Ведь мы изнываем! Еще одно лето,

И можно к столу будет нас подавать.

Пока в ресторанах кошатины нету,

Поджаренной солнцем, нас надо спасать.

Да что же такое? Лежим, словно тряпки,

Совсем потеряли животный наш стыд.

Пускай из ЮНЕСКО нам выпишут тапки -

Уж больно асфальт, раскаляясь, палит!

Несчастные кошки не могут раздеться,

Нам шуба навечно природы укор.

Должны мы до старости с самого детства

Влачить нашу жалкую жизнь-приговор.

Конкретную форму прямого спасения

Я сам предлагаю от страшной жары:

Нуждаемся мы в водяном охлаждении

Или в воздушном хотя б – до поры.