Он никогда не говорил ей, что он делал, ничего.

  «И здесь, конечно. Здесь. Чувствуешь это в груди? Вот откуда все это происходит. Видеть? Это напряжение? Жесткость. Вот где источник беды, вот где вы все напряглись. Там, вокруг сердца».

  Она хлопнула его по плечу, и он почувствовал, как она откидывается от него, ускользает.

  — Перевернись сейчас же, хорошо?

  Поначалу, когда он встретил ее, Холли, встретил ее на улице, Грабянски подумал, что она всего лишь еще одна хорошенькая девушка — район, в котором он сейчас жил, был так полон ими, что иногда ему приходилось напоминать себе, что надо смотреть. Но вот она была, пятясь от витрины этого места, где продавали подержанную дизайнерскую одежду, Грабянски думал о том, как он собирается найти покупателя на пару искусно выгравированных цельных серебряных монет восемнадцатого века и пара из них столкнулась, удивление и извинения. Холли была одета в королевские синие бархатные брюки из помятой ткани, светло-вишневый топ, на несколько дюймов не доходивший до простого золотого кольца в пупке. Нежное овальное лицо с карими глазами и более каштановыми волосами. Не английский, не совсем. Евразийский? Они находились в нескольких ярдах от плетеных стульев и столов, расставленных возле бара «Руж».

  — Как насчет кофе? — сказал Грабянски.

  Холли улыбается; настороженно, но все равно улыбаясь. «Я забираю дочь из школы».

  Грабянски определил, что ей около тридцати, возможно, тридцати одного или тридцати двух лет.

  — Как-нибудь в другой раз, — сказала она, и он запретил себе смотреть, как она уходит, обтянутая бархатом, облегающим аккуратную маленькую попку: Грабянски, прирожденный вуайерист, тренирующийся в самоконтроле.

  Он не видел ее неделями, а потом увидел, выйдя из почтового отделения через улицу. Сегодня в белом платье, простом и прямом, волосы заколоты высоко, ноги голые. Оставь это, сказал себе Грабянски, она все равно тебя не вспомнит.

  Она позвала его с пешеходного перехода, подняла руку и помахала.

  Она заказала травяной чай, ромашку, и официант, узнав Грабянского, принес ему кофе . с молоком . Именно тогда она назвала ему свое имя Холли, и, завязав разговор, он спросил ее, чем она занимается.

  "Массаж."

  "Действительно?"

  "Конечно."

  Пожилая дама из фруктово-овощной лавки рядом с тем местом, где они сидели, тщательно раскладывала пучки спаржи, и Холли наклонилась к ней и подняла сливу указательным и большим пальцами.

  — Заплатить позже?

  "Как обычно."

  Грабянски смотрел, как ее зубы впиваются в желтую плоть. — Какой массаж?

  «Шиацу. Шиацу-до».

  "Ой."

  Он заметил, что она оценивающе смотрит на него, крупная под бледно-голубой рубашкой с расстегнутым воротом. — Ты должен прийти как-нибудь, это пойдет тебе на пользу.

  Всякий раз, когда она видела его после этого, в среднем каждые несколько недель, в разное время дня, она улыбалась и напоминала ему о массаже. Однажды с ней была дочь, веснушчатый ребенок лет пяти, совсем не похожий на евразийца.

  — Вот, — и она дала ему свою карточку. "Записаться на прием. Позвони мне».

  Он уже начал думать о том, чтобы лежать там голым, только полотенце поверх него, как поведет себя его тело, когда она прикоснется к нему. Видения мазей и масел.

  «Убедись, что на тебе что-нибудь свободное», — сказала она ему, когда он наконец позвонил.

  Адрес находился недалеко от того места, где он сам жил, над магазином, где продавали свечи и ткани с ручной печатью. «Сними туфли и оставь их там», — Холли указала на несколько других пар, выстроенных в ряд, ее дочери и ее собственной.

  В гостиной с низким потолком по центру ковра была растянута белая простыня; за ним на деревянный сундук лежала ткань, превращавшая его в подобие алтаря с фруктами и кусочками сухого дерева, расставленными в металлических чашах. Ладан в воздухе.

  — Ложись, — сказала Холли, указывая на простыню. «Сначала на животик. Вот и все, голову набок, чтобы можно было дышать».