– Ну, пока, – ответил телевизору Константин, выключил и отложил пульт. Хотелось побыть в тишине. Этот дом в городе он тоже строил сам. Но не полностью, потому что создавал его на заре своей строительной деятельности. Он воздвигнут был на старом участке, рядом со старым, который уже дышит на ладан, и в нем живут студенты-квартиранты. Сначала первый новый дом предназначался для себя. Потом захотелось жить за городом, а это строение отдать дочери и ее семье. Но супруга оставила право на одну комнату, чтобы «помогать детям». За несколько лет такой помощи она так достала заботой и дочь, и внучек, и даже любимого зятя, что они сбежали от нее на съемную квартиру за двенадцать километров от этого жилища, и такую небольшую, чтобы маме-бабушке не было там места хотя бы переночевать. Поэтому Константину приходится иногда приезжать сюда, чтобы проверить, все ли в порядке в его частном владении (надежда на зятя не оправдалась, а частный дом нуждается в постоянной опеке). Здесь, правда, ПМЖ его жены, но нужна мужская рука, а его Ангелина слишком прямо брызжит своей непосредственной женственностью. А чтобы ее визиты в Протуберанец не были слишком частыми, Константин почаще стал приезжать сам, чтобы не приехала она – потому что здесь, на родных местах, он может смыться к друзьям детства или походить по знакомым окрестностям, а в Протуберанце от Ангелины просто некуда деться. Она подкатывает свои небесные (когда-то) глазки и проникновенно, со слезой в голосе, умоляет: «Не оставляй меня одну, я здесь никого не знаю».

– Геля, – обратился он к жене, метающей блины на сковородки, – а вот я что хотел сказать…что хотел сказать… А вот ты слышала сейчас про детдома?

– Конечно, мой Котеночек, – пропела она, роняя блинчик на пол. – Вот, все из-за тебя! Сколько раз тебя просила так меня не называть!

– А я тебя просил не называть меня «Котеночком».

– Ты ничего не понимаешь в моей нежности к тебе, – отскребая блинчик от пола, прокряхтела Ангелина. – В «Котеночке» воплощается к тебе вся моя страсть, и пыл, и страдания. Я тебя называла «Козленочком». Ты попросил – я бросила. «Кабанчиком» – тоже бросила. И даже «Енотика» бросила, а ты все продолжаешь и продолжаешь, несмотря на мои уговоры. «Геля»– это же собачье имя!

– Ну да. А раньше оно было «химическим».

– И химическое тоже. Но собачье больше. У Кузьмича собаку Гелей зовут. А ты хочешь, чтобы и меня…

– Кузьмич собаку в твою честь назвал. Гордиться надо: алабай все-таки, а не какой-нибудь тойтерьер.

– Так ты опять, беспринципный кошак, так и ищешь, как бы меня задеть! Почему-это тойтерьер хуже алабая? Это же намек на мои вкусы, я же сама нашей дочери его подбирала, чтобы на нее похож был!

– Можешь следующего назвать Константином. Я не обижусь.

Нельзя сказать, чтобы Константин не любил свою жену. Конечно, любил. Но странною любовью. С одной стороны, она вроде бы не давала ему своим бесконечным вниманием житья; он быстро от нее уставал, принимал несчастный вид и даже уходил, куда глаза глядят, оставляя дома телефоны. Где-то так минут на сорок пять. А потом возвращался с цветами или цветочками, а в зимнюю пору даже с веточками барбариса из ботанического сада, в который выходил парк его детства. Если вдруг Ангелина не звонила более трех часов, Константин звонил ей сам с потайного смартфона и дышал в трубку, чтобы она тут же перезвонила ему и пожаловалась, что какой-то монстр или поклонник опять ее допекает молчаливыми звонками. О, для таких молчаливых звонков у него было заготовлено аж 12 потайных симкарт! Он умышленно провоцировал жену на скандал, потому что она заводилась с полоборота: глаза от бешенства у нее становились черными, щеки румяными, а губы искривлялись пурпурной дугой. Она убедительно входила в образ негодования, он делал вид, что верит в искренность ее чувств, а она вдогонку делала вид, что она верит в то, что верит он (последнее слово, все-таки было за женщиной!). Так супруги Коласы сохраняли страсть и верность на протяжении тридцати пяти лет.

– На, – раскрасневшаяся Ангелина пихнула под нос мужу тарелку с блинами. – И больше не ешь.

– Ну, конечно, бедного Котеночка голодом морят. Блинчиков жалко.

– Ну вот, видишь, ты, наконец, принял мою бесконечную ласку! – расцвела Ангелина. – Да разве для Котеночка мне чего-нибудь жалко?! Но я боюсь, у тебя опять будут проблемы с туалетом. Ты там в прошлый раз так дулся, так тяжко вздыхал, что у меня сердце разрывалось тебе помочь, а дверь была неотвратимо закрыта.

– Тьфу, весь аппетит своим туалетом испортила.

– Не своим, а твоим. А от твоего тебе аппетит не испортишь. Ты лукавишь. Кушай маленькими кусочками, чтобы было своевременное насыщение. Меня так последний доктор учил от моего пищеварительного поведения. И научил. Видишь, как я похудела? Как это не видишь? На мне уже застегнулась прошлогодняя куртка. Ну, ладно. Ты ешь, а я пойду пока до Ларисы. Закрой за мной дверь на замок и на цепок, а то мало ли кто без меня сюда вломится.

– Тьфу, «цепок», «до Ларисы»! Училка с-пид Россоши! Тебя что, в институте правильно разговаривать не научили?

– Да, с-пид Россоши, – подбоченилась та. – И этим горжусь. А это – наш местный диалект, который историческая ценность, и его надо беречь. И не забывай, что я еще и завучем работала.

– О, вспомнил, что хотел сказать! Вот ты слышала про детдома? А я ведь тех ребят помню. Они в прошлом году у нас в лыжных соревнованиях участвовали. Бежали хорошо, но у наших инвентарь – на два порядка лучше, поэтому все призовые места наши и заняли.

– Вот, – полуодетая в полушубок бывшая училка на полшага вернулась назад и постучала ребром пухленькой ладошки об обеденный стол (так, что над тарелкой запрыгал верхний блинчик), – вот ты и сам ответил на свой вопрос. Это мотив. Мотив для преступлений: зависть. Кто-то наши детские дома обсыпает благотворительностью, а соседняя область прозябает в нищете.

Константин аж поперхнулся:

– Ну, ты, мой Ангел, даешь, – прокашлял он, – вроде дура дурой или дурой прикидываешься, а потом как дашь не в бровь, а в глаз!

– Не забывай, что я была завучем. По воспитательной работе! И сядь ровно, опирайся спиной на сидушку и закрой цепок. А я пошла до Ларисы.

– Слушаюсь, мой генерал! – и, как только захлопнулись за любимой входные двери, принялся за обе щеки уплетать блины, косясь на антресоль, куда та тщательно спрятала остальные. И думая, как бы сподручнее их достать, чтобы ничего не свалилось.

– Алло, Костян, это Райкин. Ты один дома или как? А где: дома в здесь или дома там? О, значит, в городе. Это хорошо. Я сейчас к тебе заскочу. Вместе с другом. Ну, мент, конечно. Нет, не бывший. Действующий. Это я бывший. Что говоришь? Бывших ментов не бывает? Га-га-га! – Райкин отключил мобильник. – Эй, официант! Убери за нами посуду. И принеси что-нибудь покрепче.

Раздатчица, гневно сверкая поросячьми глазками и бурча «У нас тут нет официантов, каждый уносит сам», прибрала на поднос грязные тарелки и, со словами «У нас здесь не ресторан», пошла за бутылкой водки, спрятанной для вип-клиентов.

– Ну вот, – Райкин опрокинул стаканчик и закусил соленым помидорчиком. – А-а, хорошо пошла! Допиваем и поехали. Коломбо ждет. Эй, красавица! Подавай нам такси! Бояре отъехать желают.

Раздатчица зло зашипела и послушно направилась к служебному телефону.

– Ну, вот мы и подружились, га-га-га! А ты говорил, что я тут набезобразничал!

«Коломбо» копался в папке Санька и изо всех сил теребил левое ухо.

– Э-э, Костян, ты его сейчас оторвешь.

(«Котеночек, не три ушко», – раздался голос всевидящего ока из соседней комнаты).

– Ага, – продолжая членовредительство, наконец, изрек криминальный психолог. – Похож, что-то начинает проясняться. Значит, гражданин, или как его, господин Мерзавкин…