Если бы они не были под осадой, окруженные мрачными и напряженными солдатами, это было бы просто мелким неудобством. Обычно Джейн не считала себя склонной к насилию и бурному проявлению характера, но сейчас ей казалось приличным пообещать свернуть шеи ему и этому невыносимому маленькому Роннету Коннингтону, если она опять увидит, что они играют там, где не должны. Боги великие, в конце концов, это хорошо, что она не была беременна. Она помнила, как ее мать ждала Денниса. Мягкосердечная и доброжелательная Беатрис Сванн тогда больше походила на дикое животное, которое лучше было не будить после заката.
По крайней мере, она не чувствовала себя виноватой, потому что несомненно, рядом со Станнисом она выглядела самой Матерью Небесной, воплощением терпимости и преданности. Сказать, что у Станниса были непростые отношения с младшим братом было все равно, что сказать, что у кошек были непростые отношения с мышами. Она не думала, что мужчина девятнадцати лет и мальчик шести смогут каждый день находить поводы, по которым не согласиться. И они постоянно ей доказывали, что она была неправа. Станнису едва хватало терпения выносить мужчин в два раза старше его, что уж говорить о капризном ребенке. Она из соседней комнаты слышала, как он скрипит зубами, когда внутрь влетал Ренли, что-то крича или борясь с Роннетом.
Им всем было нелегко, она знала. Станнису было нелегко смотреть, как тонут его родители, нелегко было быть привязанным к управлению Штормовым Пределом и воспитанию Ренли, пока Роберт где-то скакал, ходил по шлюхам и веселился с Недом Старком в Долине. Нелегко было Ренли расти без отца и матери, только в окружении балующих его слуг и брата, которому не хватало ни времени, ни терпения на него даже еще до начала войны. И уж конечно нелегко было ей, оказаться между ними, смягчая злость Станниса и капризы Ренли, заверяя всех остальных, что они не умрут с голоду, их не проведут в кандалах и не казнят, как изменников.
Это не было легко, но это можно было вынести. Она бы не назвала их со Станнисом друзьями, но обстоятельства вынудили его обращаться с ней как с кем-то вроде сподвижника, и это было больше, думала она, чем они бы добились, если бы поженились во время мира и процветания. Тогда ему легко было бы ее избегать, встречаться только для того, чтобы заделать наследника или двух. Он был бы доволен своей горечью, как уже много лет до этого, подумала Джейн, каждое утро злясь на солнце за то, что встало, каждую ночь на звезды, за то, что светят, и на мир, который был так несправедлив к Станнису Баратеону. А она была бы решительно преданной долгу, стойко стоя рядом с ним при торжественных случаях, пытаясь заговорить с ним за ужином, пока даже ее решимость бы не сломалась.
Но в это время возможности избегать друг друга не было, и потому им приходилось разговаривать и спорить, и гулять с Ренли по крепостным стенам, и ужинать с Алис Коннингтон и ее детьми, и навещать пленников в подземельях, и желать друг другу спокойной ночи и доброго утра, а потом все начиналось снова. Не счастливо, конечно, но с течением времени – с каким-то ощущением удобства. Из всего можно было сделать рутину, думала Джейн, и если она не находится сама, можно самой ее придумать.
Она нашла рутину даже когда ее запястья были связаны за спиной, привязаны к гниющему деревянному столбу в бандитском лагере, когда ей приходилось есть с земли, как собаке, глядя, как Смеющийся Рыцарь до смерти забивал какого-то мальчика, который не посмеялся его шутке. Если в том она находила подобие порядка – окружённая ворами, убийцами и безумцами, глотая кровь из своего разбитого носа и каждую ночь пытаясь перерезать веревки украденным ей у кого-то кривым гвоздем – Джейн подумала, что может вынести все.
И могла вынести, пока не прилетел ворон от ее отца. У высокородных принято, чтобы сестры знали своих братьев не так хорошо, как им хотелось бы: мальчиков отправляли на воспитание иногда лет в семь. Многие годы в Каменном Шлеме были только они с Селией, на самом деле Деннис до сих пор считался воспитанником дома Говеров. Считался. Деннис, ее маленький брат, которого она любила, но никогда не знала, умер. Убит дорнийцами у Черного Приюта. Слишком юный. Четырнадцать лет – он был слишком юн. Может быть так было не для всех мальчиков, но малыш Деннис – он был слишком, слишком юн.
Она заставила Джулиана пообещать, что он присмотрит за ним. Он был всего лишь оруженосцем. Глупым и жадным до приключений. Безрассудным. Маленькие мальчики все безрассудны, пыталась она себя убедить. Это не должно было удивлять. Джулиан, каким бы дураком он не был, сделал все, что мог. Он не мог от всего спасти своего брата. Она не могла, не должна была его винить. Четырнадцать лет – это еще не взрослый возраст, но уже достаточно, чтобы выбирать самому. У мальчишек из простонародья не было роскоши в виде отцов, защищающих их от войн. Ее брат прожил счастливую, приятную жизнь. Его любили. Он погиб как воин.
Но все равно, ему было четырнадцать, и он был слишком юн. Может быть иные мальчики взрослеют в четырнадцать, ведут в битвы и захватывают королевства. Деннис не был одним из них. Он ребенок. Был ребенком. Она никогда не отчитает его больше за громкое чавканье или за поддразнивание Селии, за то, что опять забыл причесаться. Она не увидит, как он протопает в комнату, упадет в кресло и будет дуться. Не увидит, как он будет закатывать глаза на Джулиана и его блуд, как он въезжает в ворота, или играет с другими мальчишками в игры, которые, они настаивали, не были играми, а тренировками, они теперь взрослые, маленькие взрослые с ломающимися голосами, еще не налившимися силами плечами, которые махали друг на друга тупыми мечами, и смеялись, и падали, и поднимались снова.
Она подумала, что однажды у нее будет сын, которого назовут Стеффон, в честь деда, но если у нее когда-нибудь будет второй сын, она назовет его Деннис. От этого не будет так больно, потому что у него будут синие глаза и темные волосы, а не светлые и зеленые. И ее Деннис никогда не умрет от копья в горле, потому что он никогда не увидит войны, только тренировки и глупые игры. Но может быть у него будет такой же смех. Может быть он будет так же улыбаться, глазами, ртом, сморщенным носом. Больше всего она хотела увидеть его снова, но Деннис был в лигах от нее, а она была здесь.
Джейн показала письмо Станнису, и следующие два дня она ела только в своих комнатах. Она не ожидала потока сочувствий от своего мужа: он едва знал ее брата, и едва заметного проявления чувств всегда было достаточно для Станниса. Он оставил ее одну, и в какой-то миг на второй день она услышала, как он строго отчитывал Ренли за ее дверью, объясняя «ты не станешь беспокоить мою леди-жену, понимаешь?» резко перебивая жалобы мальчика. Наутро третьего дня она вымылась, оделась как полагается и испытала облегчение узнав, что у нее уже достаточно черных платьев – служанкам будет меньше работы на покраску.
Станниса она застала в конце коридора, где он задумчиво ходил туда-сюда, она видела, что он задумался по тому, как он вдруг быстро развернулся, и на его лице отразилось изумление. Станнису не хотелось, чтобы остальные знали, как он думает на ходу. Она сама до двенадцати лет кусала ногти, поэтому понимала, что это должно было казаться постыдной привычкой для человека, который должен был быть воплощением уверенности в себе. Она достаточно хорошо знала Станниса, чтобы понимать, что он и правда был уверен в себе, он мог быть полным горечи и даже зависти, но он не был не уверен в себе и нерешителен. Ее муж принимал решения и их держался, несмотря на последствия. Иногда это бывало достойно восхищения. Но часть ее испытывала облегчение, что она заставала его в минуты сомнения и тревоги.
– Ты…
– Я…
Они перебили друг друга и тут же замолчали. Станнис осторожно кивнул головой.
– Я… Я рад видеть, что ты достаточно пришла в себя, чтобы продолжить свои обязанности.
– Да, – сказала Джейн, скорее стене, чем ему. – Прошу прощения за отсутствие. Я не хотела взваливать на твои плечи такую ношу.
