Она хотела бы ненавидеть ребенка, и часть ее ненавидит, подумала она, та часть ее, что в бешенстве и ярости – она всегда знала, что однажды у нее будут дети, что этого от нее ждали, как и брака, но не так. Ни за что не так. Что она скажет ребенку? Его происхождение всегда будет ее позором. Она никогда не сможет смотреть на своего ребенка – ребенка Рейгара – и не видеть его, не вспоминать это все. Ей будет девяносто лет и она будет стара и слепа – и все равно это будет как удар ножом в живот. Она хотела его ненавидеть, эту частицу, ну, теперь больше, чем частицу, это семя, это, неважно, как это называют. Но она не ненавидела, во всяком случае по-настоящему.
Часть нее хотела снова видеть глаза Брандона, и неважно, как это будет больно, и если она сможет видеть их на лице ее ребенка, на лице Старка – но даже если и так, что с того? Важно ли, как он будет выглядеть, если это будет Уотерс, выращенный в Красном замке, запертый для подготовки к какой-то великой, невозможной судьбе? Однажды она думала, что эта мысль порадовала бы ее, пусть немного. Идея, что ее ребенок, ребенок от ее плоти и крови, будет каким-то героем. Воинственной принцессой, как говорил Рейгар. Но не теперь. Не теперь, когда это стало реальностью. Она не хотела, чтобы это была дочь. Она не хотела, чтобы он был прав. Она хотела, чтобы все это было ложью, ошибкой, фарсом.
Она хотела сына, который будет похож на брата, которого она потеряла, на брата, которого практически убила сама – Брандона, она хотела, чтобы вернулся Брандон, она хотела, чтобы он вернулся, даже если бы он ее ненавидел, даже если бы никогда не пожелал ее больше видеть, она просто хотела, чтобы он снова был здесь, в этом мире. Она хотела вернуть Брандона, Неда и Бена. Она хотела вернуть отца. Она хотела назад Винтерфелл, Старую Нен и богорощу. Она хотела назад собак, с которыми они охотились, она хотела шепчущие сосны и холодные ночи, она хотела сказок при огне и пиры в их зале, она хотела вернуться домой. Но не могла. Все это теперь было для нее потеряно.
Она знала, что не может сидеть в темноте и жалеть себя. Она хотела Рейгара, разве нет? Она хотела великое приключение. Что ж, она его получила. Какой ценой? Она может ненавидеть себя, его или ребенка, которого он ей дал, всех. Вот сколько гнева накопила в себе Лианна. Она могла ненавидеть его за то, что лгал, как бы он не настаивал, что только пытался ее защитить, она могла ненавидеть себя, за то, что ее так легко оказалось провести, за то, что была так эгоистична – и она могла ненавидеть ребенка за то, что он существовал, как безусловное подтверждение успеха Рейгара. Его третья голова. Дети – не символ, хотела она ему сказать, сказала ему она.
– Что, если это мальчик? – дразнила она его пару дней назад, раздраженная тем, что сир Джейме, который казался ее последним другом, уехал. Прошло меньше недели, как он отбыл на Золотой Зуб, одетый в красное и золотое, а не белое, и две недели с тех пор, как Джон Коннингтон пошел на Эшфорд. – Что, если это не твоя Висения? Ты напишешь себе новое пророчество?
Она очень рисковала, насмехаясь так над королем, но извращенная часть ее почти надеялась, что он причинит ей боль, сделает что-то по-настоящему ужасное, но Рейгар никогда не клевал на приманку, только смотрел на нее, как на немного раздражающего ребенка, которого надо спокойно отчитать.
– Мы с тобой оба знаем, что ты подаришь мне дочь, – просто ответил он, почти позабавленный ее дерзостью, ее яростью. Как будто она пыталась отложить что-то, что не могло быть остановлено. Лавину. Наводнение. Восход и закат солнца.
О, у него была для нее тысяча извинений после смерти Брандона, когда она не могла встать с постели, отказывалась есть, пить или мыться, когда хотела умереть, хотела заснуть и больше не проснуться. Он пытался обнять ее тогда, и много раз позже, пока она не вскочила однажды, вырываясь, отбиваясь, крича ему, чтобы он отпустил ее, чтобы ушел. В эти самые темные дни она расцарапала ему лицо, едва не выцарапав глаза, бросила в него тяжелую вазу, полную увядших цветов, кричала и кричала, пока не охрипла, забиваясь в угол, плюясь и шипя на него, как дикое животное.
Она почти убедила себя, что она должна убедить его, что он ничего не добьется, оставляя ее рядом с собой. Что он отпустит ее, отправит ее домой. Короли всегда устают от любовниц. Конечно же, так будет лучше для всех. Пусть он увидит, что здесь ей не место, что она никогда не простит его, не простит себя, что она не была настоящей леди, что она была такой же дикой, как двор шепотом называл Брандона. Волчья кровь. Ее брат не был галантным рыцарем. Он не клялся защищать слабых и невинных. Единственные клятвы, что приносил Брандон, были клятвы себе, Северу, Винтерфеллу. Чтобы напомнить южанам, что зима кусается, даже весной.
А потом они узнали, что она беременна, и Лианна поняла, что надежды нет. После этого снова пришли слезы, и Рейгар сидел у ее постели и держал ее за руку, и обещал, что если она действительно захочет уехать, после рождения Висении, то он посадит ее на корабль и отправит, куда она захочет. Куда угодно.
– Я люблю тебя, – сказал он, – и часть меня умрет, если я отпущу тебя, но если ты не сможешь быть здесь счастлива, я не стану заставлять тебя остаться. Но Висения должна остаться здесь. Ты сможешь ее навещать, когда захочешь, Лия, но наш ребенок должен вырасти в Красном замке, рядом с ее братом и сестрой.
Итак, она могла уехать. После рождения ребенка. И она не могла забрать его с собой. Может быть она действительно его возненавидит, когда он родится, и будет только рада уехать. Может быть. Женщины часто рожают детей, которых не хотят. И все равно любят их. Она помнила, что однажды сказала Старая Нен, что дети держат сердца своих матерей в их маленьких кулачках. Она представила себе, как ребенок выжимает ее сердце насухо, разбивая его на тысячи кусочков. Как кто-то может оставить свое сердце, даже если от него мало осталось?
Она подумывала что-нибудь с собой сделать. Это было бы не трудно, найти острый кусок стекла или металла и порезать себя однажды ночью. Или выброситься в окно. Или броситься со ступеней. О ней ведь тогда сложат песни, разве нет? Бедная безумная Лианна Старк, сошедшая с ума от горя. Она подумала, что тогда Рейгар наконец-то придет в ярость, увидев ее безжизненное тело. Но он все равно ничего не поймет, подумала она. Не поймет. И она не хотела умирать. У нее просто не было ради чего жить. Она выбралась из постели, сбросила сбившиеся простыни и налила себе кубок воды.
Лианна пила, когда услышала в коридоре шум. Дверь ее спальни не была заперта, и по ночам у нее не стоял стражник – вместо того выходы и выходы в Девичий Склеп охранялись днем и ночью, и ей не разрешалось покидать здание без Королевской гвардии или самого короля, только не после двух неудачных попыток побега. Она осторожно приоткрыла дверь, все еще держа в руках кубок с водой, и жалея, что с ней нет ее меча. Может быть это была просто кошка. В Красном замке их было полно. Пухлая серая полосатая часто бродила по Девичьему Склепу – Лианна стала называть ее Дейной, в честь Дейны Непокорной.
Но шум был не от кошки. Это был Визерис. Лианна некоторое время ошеломленно смотрела на мальчика, и казалось, он тоже был удивлен ее появлением.
– Как ты сюда попал? – спустя секунду хрипло спросила она.
– Стражник спит, – Визерис зевнул, потирая глаза. – Я искал матушку.
– Ты же знаешь, что твоей леди-матушки здесь нет, – настороженно сказала Лианна. Она не много общалась с королевскими детьми. Время от времени она слышала истерики Визериса – мальчик уж точно умел покричать – но в темноте он был не испорченным маленьким принцем, а крошечным и худеньким семилетним мальчиком, отчаянно скучавшим по матери.
– Я знаю, – Визерис пожевал нижнюю губу. – Она мне приснилась, вот и все, и я подумал, может быть…
– Ты подумал, что может быть сон был реальным, – Лианна шагнула к нему. – Покажи мне спящего стражника.
Стражник больше не спал: он выпрямился и бормотал под нос, потирая руки, стараясь разбудить себя. Лианна знала, что ей не стоило надеяться. Для маленького мальчика, вроде Визериса, который знал каждый угол и закуток Красного замка, сбежать из своей спальни посреди ночи было легко. Его отсутствие в итоге заметят, когда проснется его септа, но он не собирался сбежать, просто побродить, как это делают дети. Понадобилось бы куда больше удачи, чтобы дойти как-то до конюшен, проникнуть мимо конюхов, украсть лошадь и… И что потом? Скакать к воротам и требовать, чтобы их открыли?
