– Боже мой, кого я вижу, – холодный, как февральский ветер, голос с хорошим английским вывел пленника из состояния камлания на абстрактные надежды, вернул в суровую реальность, – сам Рамуш Харадинай собственной персоной!

– Требую к себе уважительного отношения, – сглотнув предательский колючий комок, застрявший в горле, как можно тверже произнес косовар. – Я – начальник штаба Армии освобождения Косово… То есть корпуса защиты края.

– Защитника края не вижу, – усмехнулся тот же голос, – зато вижу обосравшегося торговца рабами и наркотиками, который в любую минуту может скончаться от передоза. Впрочем, как решит командир.

Рамуш почувствовал тоску, разливающуюся по телу, словно кипящее масло, проникающую в каждую клеточку, взрывающую мозг от безнадёги и предсмертного ужаса. “Ну вот и всё!” – азбукой Морзе застучала кровь в висках.

– Командир, на связи штаб KFOR, командующий немецким сектором спрашивает, что творится в зоне их ответственности и что тут делает русская экспедиция?

Ежов метнул злые молнии в сторону обмякшей тушки Харадиная:

– Сволочь успел сообщить своим подельникам?[34] Или они так эфир пасут? Передавай: преследовали караван с заложниками, вынужденно сохраняли радиомолчание ввиду опасности обнаружения, увлеклись погоней, караван перехвачен, разворачиваем его в обратную сторону для передачи ответственным лицам из миссий ОБСЕ и ООН…

Ежов сделал несколько шагов взад-вперед, с сожалением посмотрел на албанского мафиози. Погладил пальцами кобуру. Отдернул руку. Выругался…

– Нет, нельзя, слишком явно… Ладно, красавчик, поживи ещё. Сажайте его обратно в джип во главе колонны – будет работать нашим пропуском и главным переходящим призом. Сто метров дистанции. Поехали!

Рокот вертолётных двигателей разорвал утреннюю тишину, наполнив ущелье непривычными для дикой природы звуками. Устаревшие, но работоспособные, как пчёлы, “Ирокезы” UH-1D с опознавательными знаками бундесвера прошли над колонной с хвоста в голову, неторопливо развернулись от всплывающего утреннего солнца, и ущелье потонуло в разрывах неуправляемых ракетных снарядов.

– Все из машин! Рассредоточиться! – орал в радиостанцию Ежов, вытаскивая из кабины оглушенного радиста. – Айболит! Быстро передавай этим идиотам, что они бьют по русской разведке!

Прокричав в рацию свой позывной и координаты сначала по-немецки, потом по-английски, Распутин проводил глазами уходящий в сторону Албании вертолёт.

– Почему один? Ёж! Почему он один? Где второй?

Как ответ, откуда-то спереди часто-часто, задыхаясь от злости, затарахтел крупнокалиберный М2 – бортовое оружие “Ирокеза”.

– Второй, доложить обстановку! Что творится в голове?

– Первый, у нас потери! Колонну отсекли от головного джипа! Вертушка села рядом с машиной, забирает пленного!..

– Второй, не высовывайтесь, сейчас разберемся! Айболит, что у нас со связью?

Последнего вопроса Распутин не слышал. Гигантскими прыжками он бежал в голову каравана, где второй шла машина с ранеными и медиками… С его Душенкой… Вид разгромленной колонны был отвратительно неопрятен, словно по руслу высохшей реки проехал мусоровоз с открытым кузовом, щедро посыпая дорогу отходами человеческой деятельности. Идущие вслед за головным джипом машины фактически перестали существовать. На том месте, где их застигла воздушная атака, дыбились дымящиеся остовы и холмились обгоревшие тряпки – останки ещё недавно живых людей. Крупнокалиберные пули взрыхлили землю в пяти шагах, и тело само, на рефлексах, отреагировало на опасность. Григорий бросился на траву и перекатился за разбросанные по земле ящики в оливковой раскраске. Еще одна очередь свистнула где-то над головой. Бортовой стрелок лупил в белый свет, как в копеечку, вёл беспокоящий огонь, старательно обмахивая свинцовым веером склоны и дно ущелья, чтобы у прижатых к земле, уцелевших разведчиков не было возможности вести прицельный ответный огонь. Григорий беспомощно оглянулся на ящики. Косовары – хозяйственные контрабандисты, использовали каждый метр автомобильного пространства. Вместо сидений в кузове заводские упаковки с оружием – наследство югославской армии. Автоматы… Цинки… РПГ-7! Если подобраться поближе, можно попробовать долбануть по плюющемуся огнем “индейцу”.

Зарядив гранатомет и сделав шаг из своего укрытия, легионер услышал, как взвыл вертолетный двигатель, поднимая над землей "Ирокез" и вынося его из опасного пространства. В это же время с другого конца колонны послышался стрёкот его собрата, по-деловому, неторопливо заходящего на бреющем в атаку, прикрывая взлёт своего напарника. Расстреляв НУРСы, пилот вертолета прикрытия старался создать идеальные условия бортовым стрелкам, ведя машину на предельно малой высоте и скорости, аккуратно вписываясь в изгибы русла, чтобы не задеть винтами края ущелья. Он заметил, как на земле вдруг появилось белое облако, отчетливо различимое на фоне темной почвы. Увидел и удивился, как вообще вдруг может появиться облако из ниоткуда. А ещё через мгновение лобовое стекло вертолета проломила пятикилограммовая фугасная термобарическая граната ТБГ-7В, эффективно воздействующая на противника в окопах и бункерах, не оставляющая шансов всему живому в помещениях объемом до трехсот кубометров…

Поднявшись на ноги, Григорий стряхнул с себя куски земли и какой-то мусор, присел у ямы с водой, зачерпнул ее окровавленной ладонью. Попытался смыть кровь с висящей на груди разгрузки. Получалось плохо. Темнея, она лишь сильнее пропитывала защитную ткань. Удивился, что абсолютно не чувствует боли. Вообще ничего не чувствует! Куда-то ушел только что раздражавший носоглотку запах сгоревшей взрывчатки, разлитого бензина и сладкий привкус крови. В ушах – ни малейшего намёка хоть на какие-то звуки. Только мозг противно толкался, напоминая о каком-то незаконченном деле. Куда же он шёл? Что хотел? Душенка!..

Распутин развернул непослушное тело в сторону того места, где совсем недавно была машина с ранеными и врачами, медленно, спотыкаясь, побрёл, не слыша крика Ежова и не видя рванувшихся к нему разведчиков:

– Гриша, не ходи туда! Стой! Стой, я тебе приказываю! Не пускайте его туда! Держите! Стоять, капитан!..

Крохотные любопытные дождинки мириадами прилипали к оконному стеклу, отчего оно казалось неровным, плохо выделанным, неохотно пропускающим через себя вычурно преломленный свет пасмурного дня. Капельки влаги липли одна к другой, впитывали всё новых товарок, желающих рассмотреть, что же интересного происходит внутри. Они набухали, тяжелели и, не в силах удержаться на вертикальной поверхности, скатывались на подоконник, оставляя на стекле длинный, витиеватый след. Так слеза скатывается по щеке, бороздя её неровной линией, требуя немедленного вмешательства, чтобы не превратиться в пожизненный шрам, уродующий лицо гримасой муки и безнадежности.

За оконным стеклом в аккуратном кирпичном здании царил строгий госпитальный порядок, больше похожий на царство снежной королевы. Выбеленный, словно накрахмаленный, потолок незаметно переходил в светлый, будто заиндевевший кафель, стелился по кроватям молочными покрывалами наволочек, громоздился алебастровыми сталагмитами подушек. С рогатин серебристой капельницы свисала белёсая сосулька с внутривенным катетером на конце, торчащим из локтевого сгиба смертельно бледного человека. Больной неотрывно и безучастно взирал на игру дождинок за стеклом.

Рядом с ним на неудобном жестком табурете сидел его товарищ с землисто-серым лицом и красными от хронического недосыпа глазами, в белом халате, накинутом на защитный камуфляж.