Пришедший пишущий – сразу, вижу, взирает на мой письменный стол: истинно со страхом.

При гостях я ощущаю себя слегка смущённым назидателем.

Невольно понимаю:

–– Я сам эту комнату очаровал!

Едва въехав, сколько-то этому лет, провёл через стену воду, установил раковину… купил электроплитку, так и не узнав никогда, которая же «комфорка» на общей кухне, по середине коридора, "моя"… обил толстым войлоком дверь изнутри…

Непишущие – сразу, слежу, вертят головой: а где же телевизор?.. И уже пять раз, считал, предлагал мне то один, то другой взять у него лишний "ящик". Сейчас, мол, и привезу. – Привезешь, дескать, – выброшу в окно!

Я, принуждая себя, иной раз должен высказываться:

–– Я сам себе телевизор!

То же ответил и Даше.

В начале нашей любви она заменяла часто слова смехом… который всегда содержательнее. (К счастью?.. К сожалению?..)

Лишь иногда как бы проговаривалась:

–– Как хорошо ты сказал!

Со временем осмелилась посоветовать… конечно же – купить новый диван.

Однажды я – при ней! – сказал то своё, моё, негромкое:

–– Сейчас будем с тобой кофе заваривать.

Она оглянулась на меня, как… на незнакомца.

Я, подхватив роль, подошёл к ней…

Никого в комнате – как и всегда, когда она приходит, – не было.

Поверила.

…Танец – это признание.

Что человек вообще более всего от себя и друг от друга ждёт и чего боле всего боится? – А признания.

Как-то она, танцуя, взяла мои ботинки… пальчиками… И успела к форточке раньше меня!.. Хорошо, была зима и снег: даже ночью ботинки – чёрные… Я со второго этажа по коридорам-лестницам на улицу бегал босой – телодвижения эти мои были тоже, собственно, некий танец!

Икону – от чуткой искренности – она подарила мне. Притом: иллюстрацию, с большого календаря настенного, наклеила на лист деревоплиты, в церкви осветила – всё сама.

И – намолённая (самая ценная) эта икона наверняка: всё моё время, которое – Время, я перед нею.

Утром, если очень рано, окликнет мягко:

–– Ты что там делаешь?

Я, голый и с авторучкой, отзываюсь корректно:

–– Я сейчас тебе расскажу подробно.

Она смеётся по-ночному.

Мне – всегда как мне.

Ей же комфорт такой бывает непривычен.

Уютно-темно и уютно-тепло – а за стенкой: магнитофон, крики, деревянный топот!..

–– Там дерутся!

–– Нет, пляшут.

–– На нас книги с полок не упадут?

–– Скоро они устанут.

Она долго смеялась.

Спать расхотелось…

Однажды, не так давно, взялась и всерьёз заботиться обо мне. Словно бы радуясь – находя, за что меня можно пристыдить.

За моё жильё.

И – слово за слово.

–– У меня всё есть!

Родители… Сёстры… Друзья… Ты!..

Но она об этом – раз за разом.

(Родители мои – те, из деревни, в этой комнате даже ни разу не бывали… Как ни странно… Разве странно?.. Сёстры если – не засиживаются… Не стыдятся же!..)

И друзья: тоже заводились на жилищную тему.

А главное… И единственное.

Как я пойду… просить?!..

Чего?.. У кого?.. Чего?!.. У кого?!..

Тем более – когда теперь на меня надвигается целый новый океан.

–– Отдавание!

И вместо записной книжки теперь у меня всегда со мной тетрадь.

После визита чьего-то я зачастую не могу уняться.

Инородные тени, оставшись, настырно ждут, чтоб я их вытурил!..

Я встаю против чёрного угла, куда на тумбочку пустую обычно кивают гости… Говорю – пусть соседи думают на радио…

–– Телевизоры все, даже самые продвинутые, имеют один и тот же дефект. Технический. И не только. Дядю какого-то на экране я вижу, а он меня с экрана – нет!.. Но ведь это ошибка! В устройстве телевизоров. И вообще – всего и всяческого социума и прогресса! Ибо ошибочно предполагается, что именно я должен смотреть на какого бы то ни было, а не он на меня.

–– На самом же деле, мир – ежели он, как говорят, и правда единый – устроен как раз наоборот. Пусть этот дядя и другие все смотрят на меня и слушают меня!..

–– Если я ещё захочу!..

–– Мир людей… состоит из множества самодостаточных миров… просто люди от них отказались… не ценя самоуважение…

–– Ошибочно, таким образом, изначально предполагается, что меня – меня! – вообще не нужно спрашивать, судя по данному устройству телевизора, кому из нас надлежит быть на экране, а кому – перед экраном!..

–– Ошибочно, в конце концов, считается, что в природе есть такие особи, которые, в отличие от большинства внешне им подобных, имеют исключительное некое право. Право решать. О другом. И за другого.

–– Но я никому такого права не давал!

–– А все ошибочно полагают, что я с чьим бы то ни было решением согласен!

–– Дело в том. И только в том. Что я-то лично – я-то лично вообще не имею потребности… ни малейшей потребности… кого бы то ни было лицезреть, да ещё и с почтением, на экране… и внимать ему… или чтобы меня кто бы то ни было видел… Ни малейшей, тем более, потребности отродясь не имею решать. Вообще решать. Хоть – что-то. Тем более – о ком-то! Тем более – за него самого!..

–– Нет решению человека о человеке!

И тут устало умолкаю.

–– Не решаю даже о себе, обо мне.

–– "Здесь. Решено".

Женщина спит.

Кто из нас – ждёт?..

Я с этой женщиной, потому что она – именно эта женщина.

Любовь это – уже. Это когда я уже люблю.

Любовь это когда не было прошлого. Когда вдруг оказалось, что в прошлом не было… настоящего.

Я не могу лгать.

Причем тут совесть?..

Если б я лгал (а я никогда не лгу), я б оскорблял не себя, не меня, и не того, кому лгу, а – некий здравый смысл. Здравый, потому что – очевидный, явный. Попросту – ощутимый.

Я не могу, не умею игнорировать… некое присутствие рядом и вокруг меня.

Нет, присутствие-то чьё-либо, может, ещё можно обмануть…

Но я не могу игнорировать своё, моё, личное присутствие! – В некоем пространстве. – Оно же – явное!..

Да, ощутимое.

Я словно бы – в каком-то, помимо воздуха, растворе.

И честным – разве можно хотеть или не хотеть быть?..

Я, окунутый в тот раствор, просто ощущаю: этот раствор – да, есть.

И я, наконец, честно заявляю – конечно же, самому себе, мне (однако, раз погружён-то, так зачем же вообще заявлять!..): я, прежде всего, – живой, а именно – человек, а именно, далее, мужчина, который признаёт: любовь это – уже!

У неё – у неё мелкие родинки: на спине возле подмышки…

Со стороны на меня, который – я, всегда, ощущаю, смотрит – кто-то, а я сам на себя, на меня, смотрю – изнутри.

Я пребываю в совести, как в некоем соку.

Она о себе не любит говорить и просит не спрашивать.

Только сама проговаривается:

–– Муж убегал на работу пораньше, потому что я его замучивала любовью.

Приятно слышать… Ей-богу, приятно

–– И потому же, наверно, возвращался домой попозднее.

Потом уже, само собой, мельком как бы поправилась: развелась с ним из-за его измены.

В самом деле: чего бы с нею, с такой, ещё надо?..

Кстати, что он?.. Где он?..

И чудится мне: всё знаю!..

Главное же, всё-таки – о ней.

Моя женщина – как бы выразить? – здоровая женщина. Женщина – и не скрывает, что она – именно женщина: всегда, во всем и нарочно!

Не скрывает и того, что знает, кто и в каком смысле её, да, рабы; и того, что желает, чтобы ей отдавались до предела, и того, что желает и сама так же отдаваться.

–– Скажи мне: "Я тебя люблю".

"Мне"!..

–– Слушай.

–– Слушаю.

–– В тебе есть то, за что женщину стоит любить. Требование, чтобы её любили.

Помолчала. Потом… засмеялась.

–– Ты про меня не напишешь?

Зачем ей в мой пот?..

Да и… разве я хочу отвечать?..

То-то и ценно – и даже драгоценно, что в первое время я не знал о ней, кто она и что она.

Оказывается – парикмахер.

Невероятная – по моему характеру и по моей стезе – для меня, казалось бы, связь!..