–– Неужели… придется?..
Я, моим телом и самим мною, ощутил: она – это вот её кожа, цвета кожи загорелой, сколько-то прозрачная, видная только на её лице, шее и кистях рук… и спрятанная под этой кожей собственно она сама, которая лишь выглядывает из-под этого покрывала… Её доступные пока только… дышащие глаза, видящий рот, слышащие ноздри… говорили мне, что они – до меня!.. До меня!..
И я разоблачённо вспомнил, что ведь и у меня есть пальцы рук – если бы для её кожи, и глаза – для её глаз…
Гам и толкотня вокруг были – где-то.
И говорилось из близкого пространства мне: вот ты, вот я, вот я, вот ты, и уже нельзя сказать (сколько бы я ни пил), что эти самые "вот" и "вот" не какие-то особенные.
И слышалось мною:
–– Я красива и свободна. И ты это знаешь. Так в чём же дело?.. И ты то же и так же. Я ведь это знаю. И ты знаешь, что я знаю. Так в чём же, наконец, дело?!..
Потом – шли. Уже вдвоём.
И брались откуда-то на мой язык глупости.
Проводил, то есть, её домой по-настоящему.
Шёл ночью к себе как-то особенно легко и трезво!..
Я, прежде всего, да, я… Я, далее, прежде всего, живой. И не признаешь, что ты не живой и что не желаешь состоять живым… Я, далее сразу, – мужчина!.. И не признаешь, что, значит, есть ещё и женщины и что они – по поводу меня…
Даша… Или как её?.. Даша.
…И – пришла.
Сама! Сама!
Ко мне. В комнату. На следующий же день вечером.
Снимать с женских плеч пальто – словно бы… на что-то решаться.
Мне страшно захотелось выпить.
А она сразу и выставила.
По первой выпили торопливо: стоя и смеясь.
Вчерашний вечер словно бы продолжился.
Даша, хотя тут впервые, смело нашла в транзисторе музыку, которая бы – для неё.
Танцевала. Она. Передо мною. С улыбкой.
Вся – стройная, плавная.
И выпивали мы сейчас, повторяя, значит, для её танца…
Я ощутил, что краснею… от банальности замеченной действительности.
Но – словно нитка в иголку была уже вдета. Самим мною. Признавшим: именно через неё будешь отдавать!..
Все-то меня сватают и сводят. И друзья, и ситуации.
Но: пусть красивая и умная, добрая и чистая – прихотливо ёжится во мне моя свобода:
–– Не желаю жить даже избирательно!
Если… предрешено.
Почему я должен её видеть? Тем более – на неё постоянно или хотя бы часто смотреть… Почему я должен к ней прикасаться, тем более – с нею целоваться? Почему я должен прижимать её голое тело к моему голому телу? Почему я должен… влагать в неё?..
Почему – именно её, на неё, с нею?!..
Вообще, вообще – почему я должен быть так?..
Зачем – зачем, в конце концов, мне жить так? Тогда как я ощущаю, что призван быть и жить…
Жить и быть – поражённым: пойманно и посланно призванным!..
–– А сию минуту… разве не это?..
Я, радостно тоскуя, что у меня в будущем теперь уже не будет… очередной большой доли целомудренного будущего… почему-то для чего-то выпил ещё…
А она – всё она…
Я терпеть не могу танцевать. Шевелиться условно для меня постыдно. (Она словно бы знала об этом заранее.) Мне спокойней двигаться как угодно содержательно, а не фигурно. Но смотреть на танцующих умело – моё наслаждение.
Танцующий – словно он, с первого взмаха рук, ощутил и признал вокруг себя некий невидимый мир, вошёл, запрыгнул в него – и, двигаясь небуднично, шарит, разведывает в нём о нём… и, заодно, о самом себе.
Я видел её, танцующую, всю, хотя и смотрел только в её глаза.
Она же – только в мои.
Танец её, между тем, стал таков – что в ладони её оказалось чайное блюдце… потом в обеих оно её ладонях… в другой оно ладони… Высоко над её головой блюдце замедлилось и… сделалось атрибутом танца… оригинальным…
Блюдце стало самостоятельно!.. Очень недолго.
Звук осколков всегда возмутителен.
А она всё танцевала. Правда, чуть медленнее.
Под нетерпеливую свою… её музыку.
Блюдце, целиковое, опять было над её головой…
Дверца моего посудного шкафчика, что на стене над моим холодильником, была открыта.
Музыка, не меняя мелодии, сама сделалась злая и будто бы даже в другой комнате… так как тут были… совсем другие звуки.
Блюдце, снова целое, было над нею…
Я вмиг – поняв, что это нужно сделать именно вмиг, – перепроверил себя, меня: походка обычная моя – простая и лёгкая, и если б я пошёл куда глаза глядят, то всё бы шёл и шёл и никогда не устал… настроение обычное моё – простое и… не "и", а – «но»!.. но самостоятельное… чуть же рядом любой кто…
Блюдце – словно бы было всё одно и то же и уже ко всему… привыкло.
–– Да с какой стати?!..
Я, одарённый, встал.
Сам. Сам!
Со слезами.
Она, дождавшись, опустила руки.
С тех пор люблю её и целовать её.
В ту же полночь приступил так.
–– Природе потребовалось зачем-то, чтобы она, Природа, была… и чтобы в ней были люди… и даже мысли людей… о… о важности… времени…
От страха – так я тогда был на пределе искренности.
–– "И не введи во искушение…" Но… разве в искушение вводит… Он?!..
Её голос был новый, домашний… Вернее – настоящий… Такой, что потом уже не сказать, что его не слышал.
(Слушает ли она меня, я не знал… Не помню, конечно, ни единого её слова, кроме смеха…)
Мы оба уже были… целиком чистые.
–– И почему просьба… к Нему?.. Вот Он сотворил всё… Всё!.. И вдруг… явился дьявол… Его-то в таком случае… кто сотворил?!..
Самое время было, значит, это всё понимать…
И я, чтобы стать ещё свободнее, стал ещё свободнее.
(Авторучку – это первое, что она мне вскоре подарила.)
Легче мне бывает, если я вижу, что меня оскорбляют намеренно.
А то ведь недавно:
–– Как жизнь?
Будто я что-то от кого-то таю… будто кто-то стоит того, чтобы я от него чего-то таил… будто я хочу или должен усиливаться, чтобы что-то от кого-то таить!..
Тем более: он мне давнишний добрый приятель.
Я сказал подчеркнуто доверительно:
–– Мои родители тебя любят.
Он и на самом деле, оказалось, видел во внешности лишь внешность.
Дёрнул головой, лицо к потолку, – отстранённо и как бы глянув на огромной-то площади через бесчисленные головы; инстинкт уж, значит, быть начеку, чуть что касается его как депутата Госдумы.
Он изменился!..
А именно: изменил себе. А именно: счёл необходимым себя изменить.
Впрочем… стал или был?..
Смотрю.
Сжатыми кулаками крутит у груди одним вокруг другого – говоря или готовясь сказать.
–– Валяюсь в снегу! – ответил я наконец по существу. И уже – безоглядно раскованно.
–– В смысле?
–– Когда в деревне парюсь в бане.
–– А-а!..
А он на что продумал?..
И главное – новая привычка: он неожиданно и как-то истово глазами его вытаращенными… вперивается вдруг в мои глаза… на несколько мгновений…
Это было, по мне, даже чуть забавно: словно я призрак, который вот-вот растает.
На самом же деле – в конечном счёте взгляд его такой, полуиспуганный, выражает:
–– Стоишь ты тут передо мной, говоришь вот со мною… А признаёшь ли ты, что я в жизни что называется добился?! Добился всерьёз. Безусловно. Добился того, чего вообще редко кому удается добиваться. Всё остальное в жизни, кроме этого моего достижения, всего-навсего разговоры, пусть хоть какие заумные. То ли дело: добился! Добился я заслуженно, честно. Признаёшь ли ты это?!..
Прочитав его такое выражение, я понял вмиг: мне у него… нечего спросить и не о чем узнать. Всерьёз-то. И если встреча наша хороша, то тем, что коротка.
Я, не отводя, однако, ни на секунду глаз, продолжал вести себя с ним подчёркнуто заправски.
–– Раз встретились, вот тебе моя книга.
Машинально, как всегда, махал автограф.
Он взял – принял церемонно.
–– Спасибо. Отдам Зое. Она так. Прочтёт и скажет. Вещь или не вещь.
Чуть не брякнул я вслух: "Ай да!.."
