Сибилле казалось тогда, что раз она больше не носит под сердцем надежду целого королевства, то ее оставят и позабудут. Запрут в каком-нибудь монастыре, щедро оплатив ее содержание звонкими золотыми безантами. Как женщины, выполнившей свой долг и более никому не нужной.
Белый плащ шелестит по белому мрамору, и Сибилла поднимает глаза от сложенных на коленях, сцепленных до судороги пальцев. Она смотрит сквозь вуаль, голубоватую, почти невесомую, но скрадывающую то, что могло бы показаться ей некрасивым или… обыденным. Сибилла не хочет видеть в нем живого мужчину из плоти и крови.
— Ваше Высочество… Я не хотел помешать.
Даже голос звучит слабым перешептыванием восточного и западного ветров, встречающихся у самой грани облаков, отделяющей грешный мир людей от Царства Небесного.
— Вы не помешали, — отвечает Сибилла так же тихо, и вуаль едва шевелится от вырвавшегося из приоткрытых губ дыхания. — Мессир.
Она не может вспомнить его имени.
Она не хочет вспоминать.
Она видит в этом лице отражение другого, тоже словно бы смазанного призрачной дымкой вуали. Волосы длиннее, тоже светлые, но падают на плечи и не вьются крупными кольцами. Глаза голубые, блестящие, словно вода холодного горного ручья в лучах солнца. Сибилла ищет эти глаза на лицах окруживших ее баронов и наследников западных земель, но почему-то находит лишь в отблеске совсем иных, карих глаз рыцаря в белом, крыльями взметающемся на ветру плаще.
Сибилла не знает, что он тоже видит в полускрытом вуалью лице черты другой женщины. Сибилле не понравилось бы узнать, что он всё же мужчина, а не лишенный страстей и грехов воин небес. Сибилла не слышит беззвучного напева, пронизывающего воздух вокруг обнявшего плечи белого плаща.
Любви цепей, покуда жив, я не отдам обратно.*
Сибилла не знает, что для него крест тамплиеров каждый раз оборачивается кровью на руках. Кровью, сочащейся из перерезанных вен на запястьях. И льющейся из пронзенной мечом груди.
— Почему вы здесь? — спрашивает рыцарь всё тем же шепотом ветра, тревожащего вызолоченные облака вокруг медленно садящегося солнца. Небо обретает малиновый оттенок, и тонкая линия горизонта кажется белоснежным росчерком песка, просыпавшегося на бархат длинного шлейфа.
Почему ты здесь, принцесса, совсем одна, когда все твои поклонники пируют с возвратившимся королем?
Король потерял свою прекрасную крепость у Брода Иакова, король прячет в кожаной перчатке пустоту там, где должен быть указательный палец, но бароны не видят этого, потому что не хотят.
Но замечает рыцарь в белом плаще. Сибилла знает. Сибилла видит по глазам.
— Мне… неуютно там, мессир.
Она жалеет порой, что не осталась никому ненужной после рождения сына. Честное одиночество теперь предпочтительнее лести мужчин, желающих взойти на трон через ее ложе. Сибилле куда легче рядом с мужчиной, который не рвется к короне ее брата.
Сибилла думает о том, что выбранный ею в мужья Ги де Лузиньян, быть может, уже ступил на борт отплывающего в Святую Землю корабля. Сибилла помнит, что ее муж Гийом де Монферрат мертв, и время, быть может, уже не оставило от него ничего, кроме сухих костей.
Сибилла знает, что ее игра должна подойти к концу.
— Простите, мессир. Я… забыла ваше имя.
— Кого, говоришь, он убил? — спрашивает рыцарь в белом плаще, поворачивая голову к командору Ля Рошели, и длинные черные волосы скрывают от взгляда глубокие шрамы на лбу и левой щеке. Хмурит остро изогнутые брови и негромко щелкает языком, услышав ответ. — Плохо. Как твое имя, мальчик?
— Серафин, — собственный голос кажется слабым и ничтожным, будто подавляемым стальными, непреклонными нотками в речи привыкшего командовать рыцаря.
— Не подойдет, — спокойно отвечает ему незнакомец, и он вдруг решается посмотреть прямо в голубые глаза, кажущиеся еще ярче из-за загорелого до черноты лица. Понимает, что именно эти глаза сейчас вынесут ему приговор за весь едва успевший принять его в свои ряды Орден. — Слишком уж броско. Выбери другое.
Небо у самой линии горизонта краснеет зияющими в белом сюрко ранами. Одна. Две. Четыре.
— Жослен, Ваше Высочество.
Комментарий к Принцесса и серафим
*полем в геральдике называется фон герба, на котором изображаются все остальные элементы.
*строчка из кансоны Бернарта де Вентадорна “Нет, не вернусь я, милые друзья.”
Провансальское имя “Серафин” — производное от латинского “Seraphinus”, которое в свою очередь происходит от древнееврейского “серафим”. Серафимы в христианстве — высший ангельский чин.
========== Дочь купца и племянник короля ==========
Тени ложатся на узорчатый ковер густыми черными линиями, колеблющимися вместе с дрожащими на ветру ветвями, что склоняются к распахнутому настежь окну. Длинные выкрашенные хной ногти проводят линию по пергаменту, почти касаясь свежих чернил едва написанной фразы.
— Здесь ошибка, Ваше Высочество, — мелодичный голос звучит ласково, но неожиданно гулко в тишине, едва нарушаемой гуляющим по дворцовому саду ветром. Пальцы в тонких, словно паутинка, кольцах держат заостренное на конце перо самыми кончиками, и кажется, что малейший залетевший в окно порыв ветерка вырвет его и сбросит на пушистый ворс ковра, пятная чернилами диковинные узоры.
Балдуин смотрит внимательно, не по-детски серьезно хмурит совсем тонкие золотисто-светлые брови, но сплетения арабских букв кажутся ему похожими, как две капли воды. Балдуин, названный в честь дяди, Прокаженного Короля, чье лицо он никогда не видел, ибо оно скрыто от любопытных глаз едва прозрачной тканью. Балдуин, от которого уже сейчас требуют быть таким же, как его дядя.
— Не понимаю, — едва слышно шепчет племянник короля и смотрит настороженно — из-под бровей и упавших на лоб длинных прядок — прозрачными светло-зелеными глазами. Глазами матери.
Глазами дяди.
И видит только озаренный солнечным лучом профиль с изящным греческим носом да медленное, размеренное, как вдох полной грудью, движение длинных черных ресниц. Дочь сарацинского купца не упрекает. Лишь рисует сложную вязь букв вновь, нарочито медленно выводя на пергаменте каждую линию, и подает перо кончиком белого оперения вперед.
Пальцы слушаются плохо, будто разом становясь деревянными, и буквы получаются и в половину не такими красивыми, как у нее.
— Зачем мне это?! — с таким тонким голосом возмущение звучит смешно, срывается в горькую обиду, и на маленькое хрупкое плечо под не по возрасту броской и тяжелой парчой ложится узкая смуглая ладонь. Изящный золотой перстенек на указательном пальце подмигивает Балдуину голубым топазом, поймавшим новый солнечный блик.
— Среди ваших подданных есть не только христиане, мой принц. Я понимаю, вам сложно, — уголки нежных светло-коричневых губ поднимаются в улыбке, и смуглое сердцевидное лицо вдруг обретает выражение хитрой шкодливой лисички. — Достаточно на сегодня, я думаю.
— Но мы ведь только начали, — с сомнением тянет Балдуин, глядя на черные буквы, кажущиеся ему оторванными паучьими лапками.
— Но я же вижу, что вы сегодня не в настроении, — поднимает наставница тонкую, полумесяцем, бровь. Лежащие на щеках короткие завитки черных волос — волос, что подстрижены вровень с мелко расшитым бисером воротом и прячутся сейчас под тонкой золотистой сеткой, — блестят на солнце, словно выточены из агата. Балдуин молчит. Знает, что она говорит всерьез, не склонная к обидным шуткам, но поначалу не решается попросить.
— Сабина… А можно мне… спуститься в сад?
— Почему нет? — соглашается наставница и поднимается с низкого табурета плавным движением, расправляя ладонью складки на мягкой светло-зеленой ткани. Рука у нее прохладная наощупь, нежная, совсем как у матери, а шаги почти такие же маленькие, как у пятилетнего принца, и узкие башмачки быстро стучат по каменным плитам дворцового пола.
Балдуину нравится, что она совсем не против торопливо сбежать по лестнице, держась за его ладошку одной рукой и подобрав длинную юбку второй, и подолгу плести венки, сев прямо на зеленую, терпко пахнущую траву или белый мраморный бортик фонтана. Балдуин так увлечен, чтобы нарвать понезаметнее распустившихся в саду роз, что не замечает, как за спиной у наставницы, светло-зеленой тенью застывшей под раскидистым деревом, вырастает еще одна тень. Блестящая кольчугой и белизной плаща. И такая высокая, что не знай Балдуин, кто это, и он бы испугался.
