Дочь Исмаила ибн Рашида молится едва ли не жарче всех. Райская птица в длинной бордовой накидке, расшитой узорами цветущих вьюнов и разноцветных перьев сродни павлиньими. Что-то греческое есть в ее чертах, не то в линии изящного прямого носа, не то в самом овале нежного сердцевидного лица с аккуратно-закругленным маленьким подбородком. Что-то, делающее ее роднее иных белокурых франкских женщин. Даже накидка, скрывающая пышные локоны коротких, по-служаночьи подстриженных черных волос – магометанская привычка покрывать голову платком, которую она так и не изжила за половину жизни, открыто прожитую в согласии с христианской моралью – добавляет ей очарования и скромности. Коих, увы, лишены многие переступающие порог храма женщины.

Отец Жан помнит еще тот день, когда она сама впервые переступила этот порог. Юное дитя, девочка, которой не исполнилось и восьми лет: возраста, значимого больше для мужчин, что становятся пажами, делая свой первый шаг к золотым рыцарским шпорам. Она вошла в Храм Гроба Господня без страха и малейшего смущения и улыбнулась нежно и тепло, спросив у молодого священника, можно ли ей зажечь свечу у алтаря перед статуей Девы Марии, вырезанной из светлого дерева и расписанной самыми яркими красками, какие только мог представить себе отец Жан. И на золотисто-смуглых щеках этой маленькой девочки в розово-лиловом магометанском одеянии появились очаровательные ямочки.

Спустя двадцать лет дочь Исмаила ибн Рашида зажигает свечи точно так же, как делала это в день, когда впервые ступила в темную прохладу Божьего Дома. Огонек трепещет и слабо потрескивает, вспыхивая золотистым, почти красным, всеми оттенками рыжины и даже голубым, и свеча занимается медленно, разгорается почти лениво, отбрасывая тень от тонкой смуглой руки в несомых, паутинкой оплетающих пальцы золотых и серебряных кольцах.

За короля. За Балдуина Прокаженного. За Балдуина Победителя, упокой, Господи, душу его, исстрадавшуюся, но не сломленную.

За племянника короля. Мальчика в тяжелом венце, которого она не в силах назвать королем. Ее король лежит в этом же храме, и даже теперь она чувствует в тепле горящих свечей его прикосновение.

Теперь я могу коснуться тебя без опасения и плотной кожаной перчатки на руке, мой государь. Теперь я могу обнять в темноте ночи твой бесплотный дух и бесстрашно смотреть вперед. Как всегда смотрел ты.

За сестру короля. Которой нужны мечи, а не молитвы, но что поделать, если иные ее слуги не могут дать госпоже ничего, кроме обращенной к небесам мольбы?

За… тебя. Моя единственная любовь, моя единственная отрада. Прости меня, Господи, за то, что так отчаянно желаю любви твоего рыцаря, но как не желать, если он всё для меня?

Дочь Исмаила ибн Рашида, крещенная шестнадцать лет назад в день святой Сабины Римской, плачет беззвучно, лишь роняя блестящие, золотом отливающие при свечах слезы на край расшитой цветами и перьями накидки. Плачет, как умеют, верно, лишь магометанские женщины, не смазывая тонких линий черной краски, которой подводит раскосые медово-карие глаза. И крестится с жаром – слева направо, – складывая щепотью пальцы с выкрашенными хной длинными ногтями.

Не прошу счастья, Господи. Не прошу спасения для себя. Прошу лишь: защити тех, кого люблю. Защити тех, кто еще не покинул меня.

Сабина вдыхает запах плавящегося воска, чувствуя теплоту и умиротворение. Католическое распятие – гладкое серебро тонких перекрестий, соединенное маленьким светло-синим камушком – ярче слез блестит на изящно сплетенной мастером цепочке в белизне камизы и темноте расшитого голубой нитью жесткого парчового воротника. На алтаре перед статуей Девы Марии загорается еще одна свеча, и в теплом желтом огне Сабина видит поднимающееся над горами солнце. Бьющее в спину, так сильно и так ярко, что лица толком и не разглядеть, один лишь абрис с сильной линией нижней челюсти и аккуратно подстриженной бородой. Но заплетенные короткой косицей темные волосы вспыхивают красной медью, и белый плащ крылом взлетает за спиной.

Защити, Господи.

Где-то вдали кричат муэдзины на вершинах тонких, острыми шпилями вздымающихся к голубым небесам минаретов. Сабина не слышит их, скорее чувствует этот никогда не покидавший крови призыв, но склоняется не перед высящимися далеко на юге стенами Священного Города, а перед обращенным к востоку бронзовым алтарем и искусно вырезанным лицом статуи из светлого древа.

Нет Бога, кроме Бога, – возносят молитвы магометане в глубинах своего квартала, и она согласна. Но ее Бога зовут Иисус. Ее Бог смотрит на нее из пламени свечей бронзового алтаря. Ее Бог вновь и вновь посылает ей защитника, зная и понимая, что она не в силах устоять перед лицом джихада в одиночку.

Предавшему веру Пророка – смерть!

Рыцарские шпоры звенят в тишине беззвучных молитв и потрескивающих свечей, и в этом звоне ей слышится мелодичная песнь и гремящий победный гимн одновременно. Тот же гимн, что звучит в шелесте длинной белоснежной котты, перехваченной грубым ремнем перевязи и ниспадающей красивыми складками до самых щиколоток.

Маршал. Маршал.

Мой… маршал.

Матерь Христова, смотрящая на застывшую перед ней сарацинку всепонимающими и всепрощающими глазами – единственная женщина, живущая в мыслях Ордена. Единственная, перед которой они падут на колени, как один, и вознесут хвалу ее добродетели и красоте. Единственная, кто имеет право на их любовь. Сабина зажигает еще одну свечу, за семью, – за отца и мать, за отцовских жен, за всех братьев и сестер, – зная, что ее Бог примет молитву и за магометан, когда шаги раздаются совсем близко и рядом с левым плечом замирает высокий, на целую голову выше нее, белый силуэт. Осеняет себя крестным знамением и неотрывно смотрит на пламя темными, как грозовая туча, серыми глазами. И видит, верно, белые утесы Дувра и пестрящие цветами зеленые болота Норфолка. Три тысячи миль отделяют Иерусалим от английских земель.

Сабина вглядывается в самую глубину огоньков и на долю мгновения чувствует в приносящем покой запахе воска аромат апельсиновых деревьев. Тысяча миль отделяет Иерусалим от города Кербела, что высится в самом сердце Багдадского Халифата.

Сабина раскрывает расслабленные, полусогнутые пальцы, не отрывая взгляда от десятков золотых огней на алтаре, затрепетавших от едва слышного – полной грудью под белой коттой и красным крестом – вдоха. И выдоха, тревожащего пламя еще сильнее. Тревожащего самую ее суть под магометанскими узорами на темной парче и бордовой накидке. Ей не нужно смотреть, чтобы увидеть задумчиво нахмуренные темные брови и сжатые в неестественную прямую линию губы. Она и вовсе привыкла знать его наощупь, в полумраке совсем иных свечей, едва высвечивающих рыжину длинных густых волос и колющей щеки и шею короткой бороды.

Скажи мне, мой железный маршал…

Сабина касается легко, готовая отдернуть руку при малейшем взгляде со стороны, и чувствует в сплетении пальцев теплоту огрубевшей, привычной к рукояти меча кожи и металл маршальского перстня.

Если Бог этого не хочет… То почему мы здесь?

========== Принцесса и серафим ==========

Небо на западе расцветает нежным розово-сиреневым цветом. Клонящееся к бледной линии горизонта солнце смотрит сквозь подсвеченные золотом облака, словно сердцевина диковинного цветка, окруженная крупными, но почти прозрачными лепестками. Золотая лилия на розовом поле*, словно намек на чей-то герб.

Сибилла не может вспомнить, кто украшает свои знамена лилиями. Она далека от политики и ничего не смыслит в тонкостях геральдики, а потому смиренно молчит, если мужчины рядом с ней принимаются спорить о королях и лордах и их символах власти. Из всех гербов и знамен Сибилла узнает лишь золотые кресты Иерусалима на белом поле.

И алый, словно росчерк крови на лезвии белого клинка, крест тамплиеров. Словно пролившееся на белоснежные плиты храма вино для Причастия. Дозволит ли ей Господь…? Если после смерти мужа ей кажется, что Бог отвернулся от нее.

Если брат даже не подошел к лежащему в колыбели новорожденному племяннику. Так и стоял в дверях, глядя не на измученную сестру, так старавшуюся и так молившуюся о рождении здорового и сильного сына, а на красивую темноглазую женщину, взявшую на руки наследника Иерусалима. Сибилла ненавидела ее в тот миг.