— Не уколется?

Черная прядка возле уха шевелится от коснувшегося щеки дыхания, и подведенные медово-карие глаза бросают стремительный взгляд из-под ресниц. Любуются суровым аристократичным профилем и благородным медным отблеском в падающих на плечи каштановых волосах. Но голос звучит ровно, с почти безупречным равнодушием наставницы принца, не сумевшей избежать разговора с рыцарем-монахом.

— Вы плохо знаете детей, мессир. Они крайне изобретательны.

— Я слышу в этом упрек, — губы в обрамлении короткой бороды улыбаются, но что-то в низком голосе выдает его против воли.

Дочь купца поворачивает голову и смотрит, гордо подняв подбородок, в серые, жемчугом мерцающие в тени глаза. Сыну барона это сравнение едва ли понравилось бы.

— Почему же, мессир?

— Потому что ты могла бы воспитывать своих детей, а не чужих.

— Могла бы, — соглашается Сабина без упрека. — Но ты же не захотел.

Племянник короля оглядывается через плечо и не понимает, почему они стоят в тени, вместо того, чтобы выйти на яркое и теплое солнце. И просто смотрят. Глаза в глаза, не замечая всего остального.

Он не понимает, но чувствует, что упускает что-то важное. Даже если его спросят, он никому об этом не скажет.

========== Тамплиер и сарацинка ==========

Угли в костре тлели красным, источая жар, от которого ночной воздух слабо дрожал в едва незаметном глазу мареве. Она смотрела на вспыхивающие среди углей язычки рыжего пламени, уютно устроившись на левом боку. Ресницы полуопущены, одна рука — под головой, вторая — поперек груди, и под сбившимся до талии черно-белым покрывалом из шерсти отчетливо проступали очертания длинных полусогнутых ног. Смуглая кожа золотилась при свете догорающего костра, и в коротких завитках черных волос вспыхивали от прикосновения такие же золотые искорки. У женщин должны быть длинные волосы, и даже простые служанки старались отпустить их хотя бы до плеч, но эти мягкие пышные локоны, не скрывавшие толком и длинной тонкой шеи, казались ему такими красивыми, что рука тянулась к ним вновь и вновь. Чуть растрепать, ласково взъерошить, глядя, как по коротким прядкам бегут отсветы золотисто-рыжих огоньков, убрать за ухо, проведя самыми кончиками пальцев по краю ушной раковины и маленькой аккуратной мочке.

— Ненасытный, — сонно пробормотала Сабина, когда вслед за пальцами ее уха коснулись губы, покалывая короткими жесткими усами и бородой. Но не оттолкнула его. Вздохнула, когда он опустил руку ниже и провел всей ладонью по шее, поглаживая пальцами проступающие под кожей позвонки. С шорохом перевернулась на спину, податливая малейшему движению гладящей округлое плечо руки.

И выгнулась от прикосновения к груди, словно ее пронзило насквозь. По коже побежали угольные тени и золотистые блики, ее сердце лихорадочно забилось под рукой, голова в пышных завитках волос откинулась назад, и она замерла, так напряженно и так чувственно — черный абрис округлой левой груди и остроты небольшого соска, — что стон вырвался у него. И еще один, когда он склонился, жадно впиваясь ртом в приоткрывшиеся губы и чувствуя всем телом, как она льнет к нему, нарочито медленно скользя ладонями по спине.

— Уильям… — протянула Сабина, зарываясь пальцами в густые, разметавшиеся по его плечам волосы, и засмеялась, почувствовав, как жесткая борода щекотно покалывает шею. — У тебя будто и женщин никогда не было.

— Ты другая, — ответил Уильям, резко вскидывая голову, отчего лицо на мгновение закрыли спутавшиеся волосы, но она смотрела так, словно искала в этих словах какой-то упрек. Тронула упавшую ему на щеку прядь, глядя, как сильно каштановый цвет отливает медью в отсветах догорающего костра, и почти прошептала:

— Только с тобой.

Уильям не знал, как сказать, что это не имеет для него никакого значения, что ему было бы всё равно, даже будь до него не один, а десять мужчин, и лишь потянулся к ней вновь, дрожа, как мальчишка, когда ее пальцы принялись гладить напряженные руки, очерчивая каждый проступивший под кожей мускул.

— Ты красивый.

Она видела изъяны, чувствовала слишком острый подбородок под коротко подстриженной бородой и рассекшие светлую незагорелую кожу шрамы от клинков и стрел на длинном сильном теле, но каждый рубец для нее лишь повод подарить еще один поцелуй. От которого он жмурился, словно и в самом деле ни разу не был с женщиной, тянул ее к себе и прятал лицо в растрепавшихся черных волосах. Сабина не понимала, как мужчина в двадцать пять лет — мужчина на целых семь лет старше нее, приплывший с далеких туманных берегов и гораздо лучше знающий жизнь и войну — может быть таким робким в любви.

— Расскажи мне что-нибудь, — попросила Сабина, вновь оказываясь в кольце горячих рук и чувствуя гулкое сердцебиение под щекой.

— Что?

— Не знаю. Что-нибудь. Или, — спросила она с веселой ноткой, поднимая голову и вглядываясь в кажущиеся теперь совсем темными серые глаза, — быть может, вы споете, мессир?

— Нет, — фыркнул Уильям ей в макушку и коснулся теплыми губами виска. — Еще чего удумала.

— Нет, потому что это запрещает Устав Ордена?

— Нет, потому что я не пою.

— А ты пробовал?

— Не знаю.

Наверное, пробовал когда-то, в раннем детстве и под чутким руководством еще звавшего его своим сыном Артура де Шампера. Но ведь сколько воды с тех пор утекло, уже и не вспомнить. Что уж говорить о пении.

Но блестящие в свете костра медово-карие глаза смотрели на него так, словно она чувствовала в его словах какой-то скрытый смысл.

— А барон де Шампер тоже не поет?

— О, ну что ты! — фыркнул Уильям, невольно закатив глаза. — Это же известнейший на всю Англию трубадур! Даже его герб украшен серебряной лирой!

— Понятно, — пробормотала Сабина себе под нос, и он вновь сгреб ее в охапку, подмяв под себя и уставившись прямо в глаза.

— Это что ж тебе понятно, а?

Уголки нежных губ приподнялись в улыбке, на смуглых щеках появились очаровательные ямочки, и она негромко рассмеялась, ничуть не напуганная притворно нахмуренными бровями.

— Я склонна думать, что вы себя недооцениваете, мессир. Хотите глоток вина для храбрости?

И где это она, спрашивается, его раздобудет, ежели вокруг одна только Иудейская пустыня да где-то вдалеке шумят воды Иордана?

— Из ваших рук, миледи, я принял бы даже яд, — чопорно ответил Уильям. — Но никакое вино не заставит меня петь.

И уткнулся носом ей в шею, вновь пряча лицо от вспыхнувшего веселыми искрами взгляда медово-карих глаз. Прежде, чем торопливо бросил, сам не понимая, что на него нашло:

— Господь милосердный, какая чушь!

— Вовсе нет, — засмеялась Сабина, неторопливо поглаживая ладонями его обнаженную спину. — Это было весьма поэтично. А говорил, что стихов не знаешь. Можешь сказать еще что-нибудь такое же?

— Ни за что на свете!

— Тогда я возьму тебя в плен и не отпущу, пока не услышу кансону твоего собственного сочинения! — запальчиво пообещала Сабина, несильно пихнув его ладонью в грудь.

— Тамплиеры не сдаются в плен сарацинам! — возмутился Уильям, и она опрокинула его на спину неожиданно сильным и резким движением, вытянувшись над ним всем телом. Длинные ноги прижались к его ногам, крепко сжимая бедра, и рука сама потянулась навстречу, ложась на ее левую ногу чуть выше колена.

— Тамплиеров никто не спрашивает!

Сабина склонилась резко, будто что-то толкнуло ее в спину, мягкие завитки волос упали ему на лицо, нежные губы жадно прижались ко рту, и одна тонкая смуглая рука уперлась в грудь, чтобы удержать равновесие. А вторая скользнула вниз по животу, обхватила пальцами, лаская и направляя, и не осталось ничего, кроме жара костра, ее гибкого дрожащего тела и прерывистого дыхания.

— Мы не будем счастливы, — вдруг простонала Сабина с непонятной обреченностью в срывающемся голосе. — Я знаю, не будем. Но и пусть. Пока ты со мной… пока ты… — она изогнулась, задыхаясь, и потянула его руку вверх, к бурно вздымающейся груди. — Мне безразлично, чем я буду расплачиваться.