И жеребец вновь рвался вперед, с недовольным ржанием встряхивая длинной, переплетенной косичками гривой. Лучший из ташбаанских конюшен, косящий злым темным глазом на всякого, кто смел сделать шаг вперед и протянуть руку к этой гриве. Черной, как самый бездонный омут Зардинах, как отпылавшие угли в кострах Азарота, как глаза самого Таша неумолимого и неодолимого, видящего каждый уголок мира и знающего о каждом желании своих верных слуг.

— Он прекрасен, — выдохнул Ильсомбраз, едва увидев этого жеребца. Дикого и непокорного, словно разразившаяся в пустыне буря.

— Если сумеешь объездить, — ответил отец, — он твой.

Вместе с саблей в серебряных узорах, первым заточенным оружием, вложенным в его пальцы рукой с острым рубиновым перстнем. Иных подарков на свое четырнадцатилетие Ильсомбраз и не желал. Знал, что мать огорчилась, но сердце его тогда рвалось в Ташбаан, рвалось… спросить, достоин ли он называть себя сыном великого тисрока хотя бы в мыслях? Сумел ли он вырасти тем мужчиной, каким его хотел видеть отец? Тот и до проклятия нечасто появлялся в Зулиндрехе — и еще реже мать отправлялась к нему в Ташбаан, — но каждая встреча была высечена у Ильсомбраза на сердце. Каждый урок — мудрое слово в стенах дворца и удар сабли или копья на ристалище, — и каждая улыбка, когда Ильсомбразу удавалось повторить сложный прием или разгадать замысел воображаемого врага на карте империи.

И разве смел он не управиться с каким-то конем? Даже самым лучшим в ташбаанских конюшнях. Но всё же решился спросить, когда наконец сумел похвастаться объезженным жеребцом.

— Я думал… ты оставишь этого красавца себе.

— Его отец был мне верным другом. Лучшим конем из тех, что ходили под калорменским седлом. Тебе такой жеребец нужнее, чем мне.

Большего Ильсомбразу и не требовалось. Получить в дар коня из потомства Дьявола, а вместе с ним и признание, что он вырос достойным сыном своего отца. Получить… право, дарованное тисроком и жрецами Азарота, подвести глаза темной синевой и вычертить на запястье алый, лишенный века Глаз Азарота. Неспящее око бога войны с острым, словно наконечник калорменского копья, зрачком. Ему было мало одного лишь клинка. Мало лишь кивков других тарханов при встрече. Быть одним из Воинов Азарота — таким же, как его отец, — или не быть никем.

На рассвете четвертого дня Сердце Пустыни выросло из кровавых песков, словно еще один обелиск, и багровое солнце отразилось от венчающего его хрусталя. Прошлым вечером город еще скрывала поднявшаяся вдали песчаная буря, а теперь в воздухе вновь рождалось неверное марево, и этот выросший среди мертвых песков оазис жизни казался лишь очередным миражом. Грозившим развеяться в последнее мгновение, когда до окованных медью городских ворот оставались лишь считанные мгновения лихой скачки.

Город Ильсомбразу не нравился. Слишком тесный, ютящийся в пределах высоких стен из красноватого песчаника и не смеющий раскинуть вокруг них сады, как Ташбаан. Но венчающая его башня-дворец, сплошь опоясанная наружными галереями, всегда полными распустившихся цветов и плодоносящих деревьев… Башня казалась Ильсомбразу достойной того, чтобы по ее коридорам ступала нога принцессы Калормена и величайшей из потомков Таша неумолимого и неодолимого. Пусть даже эти галереи и хрустальный купол не выдерживали никакого сравнения даже с розово-мраморным дворцом Зулиндреха, нависшим над самым морским обрывом и всегда полнившимся запахом соли и шумом прибоя. Но Зулиндрех и сам подобен дивному морскому жемчугу, что добывается у его берегов, а Юг Калормена всё же… скупой и почти варварский край.

Мать уже спускалась по широкой дворцовой лестнице, когда Ильсомбраз остановил коня во внутреннем, окруженном еще одной стеной дворе. И спросила, зябко кутаясь в наброшенный поверх серебристых шелков палантин:

— Где твоя свита?

— Отстала, — хмыкнул Ильсомбраз и спрыгнул с седла, перебросив ногу через высокую переднюю луку. — Догонит меня к закату, как и всегда. Я привез тебе дары от себя и твоего брата, да живет он вечно.

— Смею надеяться, ты не мчался галопом весь путь от Зулиндреха? — спросила мать с осуждением в голосе, но отказываться от извлеченных из седельных сумок свертков не стала.

— От Ташбаана, — запальчиво ответил Ильсомбраз. Мать лишь подняла в ответ уголок губ. Знала, что вздумай он так сделать, и подаренный отцом жеребец пал бы еще до того, как пересек границу ташбаанской сатрапии. А Ильсомбраз слишком ценил этот дар. — Тархина Ласаралин подарила твоему брату, да живет он вечно, двоих сыновей как раз перед моим отъездом, и я решил, что жениться мне не к спеху. Но ты, я полагаю, — добавил он осторожно, — давно знаешь.

— И я счастлива за него, — сказала мать недрогнувшим голосом. — Идем. Знаю, ты устал с дороги.

Ничуть, фыркнул в мыслях Ильсомбраз, но возражать против ванны не стал. Мать вернулась, по-прежнему кутаясь в свой палантин — зима в этом году выдалась холодная и промозглая, — и остановилась у самого порога, когда он сидел на низком табурете и привычным, отточенным движением подводил глаза тонкой кисточкой.

— Они слишком длинные для тархана.

Волосы. Еще влажные, не заплетенные в привычную ему тугую косу и доходившие до самых плеч.

— Отец не возражает, — ответил Ильсомбраз, откладывая кисточку и медную коробочку с темно-синей краской, а мать качнула головой с неприкрытым осуждением.

— И напрасно. Ты привлекаешь излишнее внимание.

— Излишнее? — повторил Ильсомбраз, невольно усмехнувшись. — Под моей рукой две сатрапии. Три, пока Сармад не войдет в возраст, чтобы править самому. Так как же мне не привлекать внимания, когда все вокруг только и ищут моего благоволения? Кто она? — спросил он без паузы, и уголки губ матери дрогнули в улыбке.

— Племянница Ильгамута.

— Блюдешь его интересы? — пошутил Ильсомбраз, и ее улыбка стала явственнее.

— Твои, мой гордый сокол. Я уже не юная девица, и ребенок, которого я ношу под сердцем, верно, станет последним. Но если это девочка, и у Ильгамута так и не будет сыновей от наложниц… — она недовольно качнула головой, будто не желала признавать возможность такого исхода, и продолжила. — Мать твоей невесты — старшая из восьми его сестер, и если ты женишься на ее дочери…

— Я стану первым наследником Ильгамута, — закончил за нее Ильсомбраз. И южные рубежи будут хранить верность тисроку, что бы ни случилось в столице и других сатрапиях. А то и сами подавят ближайшие к ним мятежи. — Ведь я сын любимой сестры тисрока и стою выше любого иного тархана. Ты хочешь, чтобы я уступил Зулиндрех и прочие земли Сармаду?

— Тебе придется это сделать, если ты унаследуешь сатрапию моего мужа. Но об этом говорить пока рано, мой сокол.

— Она красива? — спросил Ильсомбраз, и мать осуждающе возвела глаза к расписанному витиеватыми узорами потолку.

— Ей шестнадцать лет, сын мой. Любой, кто видел ее, скажет, что она подобна едва распустившемуся бутону, еще не успевшему стряхнуть с лепестков росу юности. А ты мог бы спросить, умна ли она и добродетельна.

— Так она красива? — повторил Ильсомбраз, и мать засмеялась низковатым грудным смехом, отмахнувшись от него смугловатой рукой в тонких браслетах. Уже надела подарок отца, звенящий, как дюжина серебряных колокольчиков.

— Ты наивное дитя, мой гордый сокол. Я говорила брату, что он напрасно это затеял.

— Отец сомневается в южных тарханах.

— И в моем муже? — сухо спросила мать, перестав улыбаться и нахмурив брови-полумесяцы.

— Ничуть. В чем, верно, лишь твоя заслуга. Ты знаешь, что… прежнего доверия к Ильгамуту он не питает.

Ильсомбраз не ошибся, посчитав, что отцу не понравится этот поспешно заключенный брак. И еще меньше ему понравилось то, как мать ворвалась к нему, едва вернувшись с южных границ, и упала на колени, разметав по мозаичному полу шелка всех оттенков розового и фиолетового.

— Южные рубежи в огне, брат мой. Но я молюсь, чтобы супруг мой и защитник тархан Ильгамут отстоял их и вернул мир в вверенные ему земли.