А мы никогда не сможем поделить эту любовь. Она не в силах любить лишь кого-то одного, верно?

— Я не вправе спорить с самим тисроком, если он желает…

— Я не был с ней, — ответил Рабадаш, заставив осечься на полуслове, и в тяжелых тучах будто проглянул на мгновение луч света, вспыхнув багровыми искрами на его красном кафтане и золотыми — в длинных волосах. Словно охватившее тисрока на один удар сердца сияние. Милосердие… которого Ильгамут не ждал. — Ни разу с того дня, как она переступила границу в отмеренные мне десять миль. И не ей решать, каким будет приговор убийце ее сына.

Я правлю Калорменом, а она лишь моя верная подданная. Вы оба. И вы подчинитесь моему решению.

Ильгамут промолчал. Скользнул взглядом по пергаментам на столе из красного дерева — не пытаясь что-либо прочесть, а лишь ища в себе решимость, чтобы… Солнце проглянуло в черных тучах еще раз, вспыхивая золотом и серебром в бледных газовых шторах, распадаясь искрами и преломляясь радугой на хрустале пузатой чернильницы.

— Я не хозяин ей, мой господин. И я не вправе лишать ее любви, что придавала ей сил всю ее жизнь.

В черных глазах сверкнули и мгновенно угасли почти веселые искры. Но Ильгамут заметил.

— Желаешь, чтобы и тебя покарали за чужой грех? Я уже проклят. И я утяну ее за собой, хочу я того или нет. Потому что она не отступит, даже если я сам прокляну ее в ответ на ее упрямство.

— Это проклятие, — ответил Ильгамут, — пало на одного. Едва ли его силы хватит на то, чтобы справиться с троими.

Тисрок не ответил. Отвел взгляд так, будто не знал, что сказать, и по мозаичному полу пролегли золотые полосы света. Повелитель Ветров призвал верного восточного слугу, чтобы тот приподнял завесу над городом богов и напомнил им, что…

— С тебя довольно и того, что ты правишь нашими жизнями.

Сердца же оставь нам.

— Она ждет тебя, — сказал Рабадаш вполголоса, упрямо глядя куда-то в сторону, и Ильгамут не стал спорить. Ответил лишь коротким отрывистым поклоном. Каким они всегда приветствовали его перед началом сражения, не тратя времени на пустые церемонии.

Ты можешь оборвать наши жизни одним ударом. Но не тебе решать, какой путь мы изберем после смерти.

Джанаан и в самом деле ждала. Стояла в конце длинного светлого коридора — уже знала, что он во дворце, — куталась в длинную красную накидку и молчала, словно… в ожидании приговора. Но глаза не опустила, даже когда между ними не осталось и ярда.

— Я не для того сражался с твоими врагами, чтобы потерять тебя теперь.

— Этого врага тебе не победить, — ответила Джанаан едва слышным голосом.

— Нет, — согласился Ильгамут. И протянул к ней руку.

Твой брат это знает. Потому и не позволит мне сражаться. И потому я пойду за ним до конца.

***

Ласаралин отставила серебряный кубок с прохладным шербетом, едва услышав шаги у нее за спиной — узнавала его даже по такой малости, ведь увидеть, как Аравис, еще не могла, — и вскочила на ноги, едва не опрокинув резное кресло.

— Мой господин, — сказала она, склоняясь так низко, что ее волосы почти коснулись мраморного пола. — Я слышала, во дворец прибыл тархан Ильгамут.

— И ничего-то от вас, женщин, не скроешь, — ворчливо ответил тисрок, и Аравис с удивлением поняла, что это было сказано в шутку. Ласаралин выпрямила спину, подняла уголки губ в печальной улыбке и положила унизанные кольцами пальцы на его запястье в красном парчовом рукаве.

— Ты позволишь мне присутствовать при казни?

Казни?

— И давно ли тебя стало занимать подобное зрелище? — спросил тисрок и поднял руку, заправив ей за ухо блестящий от масел черный локон. Жест вышел до того… личным, что Аравис даже стало не по себе. В любовь Ласаралин она поверить могла. Не понимала, но… Если после всего, что с ней было, Ласаралин смогла найти утешение — пусть даже в таком… мужчине, — то Аравис лишь благодарила Великого Льва за эту милость. Но поверить в искреннюю привязанность тисрока… Мужчины старше на целых шестнадцать лет и окруженного дюжинами красивых женщин… Мужчины, соблазнившего собственную сестру.

Да что ему Ласаралин с ее наивной любовью?

— Оно меня не занимает, — ответила та, глядя на мужа так, словно видела лишь его одного в целом мире. — Но если я в силах…

Тисрок кивнул, не дав ей закончить.

— Через четверть часа.

Четверть? Всего лишь? Но если тархан Ильгамут едва прибыл в Ташбаан…

— Стало быть, в Калормене теперь казнят без суда? — спросила Аравис и поднялась на ноги. Он был выше нее — на полголовы, не меньше — но еще большего преимущества она ему не даст.

— Аравис, — предупреждающе сказала Ласаралин, а ее… возлюбленный супруг вдруг дернул краем тонкогубого рта. Словно его позабавил этот вопрос. — Прости ее, мой господин, она отвыкла…

— Не нужно меня защищать, Ласаралин, — отрезала Аравис. — Я знаю калорменские законы не хуже тебя.

— И вздумали взывать к справедливому суду? — спросил тисрок, и ей почудилась насмешка в его словах. — Вы даже не знаете имени убийцы. Так с чего бы…?

— Знаю, — парировала Аравис. — И какое бы зло не совершила тархина Изельхан, она имеет право защищать себя. Закон гласит…

— Закон в Калормене — это я, — ответил Рабадаш, и в его обманчиво-бархатном голосе отчетливо прозвучали стальные нотки. Словно южная сабля со звоном столкнулась с северным мечом.

— Тиран и самодур, — согласилась Аравис, и Ласаралин поперхнулась воздухом, испуганно распахнув голубые глаза. На один удар сердца в покоях повисла тишина, а затем раздался негромкий, будто усталый смех.

— Никак не могу понять, тархина, вы так отчаянно храбры или отчаянно глупы? Или думаете, что Калормен не сумеет откупиться от Арченланда, если вам снесут голову за дерзость? Наивное вы дитя, разве вы не понимаете, что тирана не свергнуть в одиночку?

— Требовать справедливости — это вовсе не глупость, — отрезала Аравис. — И даже одного голоса порой достаточно, чтобы изменить судьбу целого народа.

— Справедливости для кого? — спросил тисрок ей в тон, пока Ласаралин цеплялась за его руку так, словно сама земля уходила у нее из-под ног. — Вы возомнили себя милосердной защитницей невинных и обделенных, но вы хоть понимаете, что произойдет, если я прикажу устроить этот суд? Моей сестре придется вновь говорить о том, как ее сын умирал у нее на руках. После того, как она несколько месяцев везла его тело в Ташбаан, чтобы похоронить его рядом с его предками. Может, прикажете еще и спуститься в усыпальницы и посмотреть на то, что от него осталось?

Прикажешь посмотреть, что осталось от моего сына?! Когда всё, что осталось мне, — это лишь коснуться его саркофага?! Как милосердно!

— Я сожалею, что…

— А тархан Ильгамут, — продолжил Рабадаш, не слушая ее, — будет умолять судей о милосердии. На глазах у моей сестры и своей жены. Потому что как бы он ни любил ее и какой подлой ни была бы натура тархины Изельхан, она всё еще его сестра. И вы полагаете, что мать, потерявшая своего первенца, сумеет простить Ильгамуту то, как он защищал убийцу ее сына? Вы желаете, чтобы она возненавидела его? Мужа, с которым она связана самими богами до тех пор, пока смерть не разлучит их. Вы полагаете, что они недостаточно страдают, и теперь готовы еще и разрушить их брак? Пусть они вам не по нраву, но в чем провинились их дети, раз вы хотите, чтобы они жили в ненависти родителей?

— Значит, лучше обезглавить человека, не дав ему сказать и слова в свою защиту? — спросила Аравис, уже зная, каким будет ответ.

Прости. Мне не следовало переходить черту. Он ведь… и в самом деле был твоим сыном.

— Да, — согласился тисрок. — Я приговорил ее без суда. И я ее казню. И если тархан Ильгамут всё же пожелает кого-то возненавидеть за смерть сестры, то он возненавидит меня, а не его жену и мать его детей. Или, — почти усмехнулся Рабадаш, — вы думали, что можно править, не замарав рук? Тогда вы были правы, покинув Калормен.

Аравис не ответила. Знала… что ему не нужен ответ.