— Я подарила тебе две богатейшие сатрапии, — продолжила Джанаан, не отводя взгляда от его лица. — Две тебе, и еще одну твоему брату. Этого довольно для детей, рожденных вне брака и от союза, который без промедления осудят все жрицы Зардинах до единой. Твой отец никогда не назовет меня женой, а тебя — сыном и наследником. Будь благодарен небесам за то, что они были столь милостивы и позволили тебе возвыситься. И не смей перечить отцу.

Она помолчала, слушая, как хлопает на ветру полог шатра у нее за спиной и громко переговариваются между собой стражники в вороненных кольчугах и кроваво-красных плащах.

— Я знаю, мой сокол, ты достоин гораздо больше, чем я в силах дать тебе. Но ты должен смириться с этим, как смирились мы. Помни, что твоих жилах кровь богов, и будь достойным слугой своего отца. В глазах Таша наша жизнь подобна удару молнии, но лишь тебе решать, насколько ярок будет этот удар. И насколько возблагодарят тебя после смерти. А я уж позабочусь о том, чтобы сегодня тарханы отнеслись к тебе с должным уважением.

Ильсомбраз помолчал, вновь перевел взгляд на карту раскинувшейся вокруг шатров пустыни и нехотя кивнул. Необходимость молчать и притворяться по-прежнему казалась ему оскорбительной.

***

Лекарь явился в черно-желтый шатер лишь на закате. Задал несколько вопросов, покивал седой головой в буром от песка тюрбане и возмущенно всплеснул руками в ответ на первую же сказанную тарханом фразу.

— В седло, мой господин? Сейчас? И думать не смейте! Яд не убил вас, так вы желаете, чтобы это сделала пустыня?

— Уймись, старик, — бросил Ильгамут, не поднимая головы от подушки, — Вилора боязливо передернула плечами от одного только звука этого слишком сиплого голоса, — и велел: — Пусть натаскают воды из колодца. Негоже мне являться к принцессе с видом хуже, чем у последнего нищего на улицах Ташбаана.

Вилора была убеждена, что ничем не выдала своего удивления, но когда лекарь покинул шатер, бормоча себе под нос что-то о безрассудной молодости и любви воинов к недооцениванию ран и болезней, Ильгамут скосил на нее блестящие — всё еще больные — глаза и спросил:

— Что тебя так огорчило, моя восточная звезда?

— Так это она? Женщина, о которой ты думаешь, когда приходишь ко мне? Ты зовешь ее госпожой во сне, но простая тархина… госпожой бы тебе не была.

К чести Ильгамута, ему хватило совести изобразить смущение. Вилора не сомневалась, что в его мыслях сейчас было место лишь для одной женщины, но была благодарна уже за одно только это притворство.

— Ты дорога мне…

— Я знаю.

— И ты свободная женщина…

— И куда же я пойду, мой благородный тархан? Возделывать поля вокруг твоих рек? Или ловить рыбу на Одиноких Островах? Я отвыкла от такой жизни. И привыкла к тому, что я любима, пусть я и не единственная, кто владеет сердцем моего мужчины. Я останусь, если не прогонишь.

Девять лет она делила с ним ложе, без стыда отдав первую кровь при свете полной луны и принимая его в себя и в тишине ночей за запертой дверью спальни, и в ослепительном свете дня среди раскинувшихся на галереях садов, если он пожелает. И пусть боги — ни его народа, ни ее, — не позволили ей зачать, но даже сестре тисрока Вилора не позволит выгнать ее из сердца пустыни.

========== Глава четвертая ==========

По выбеленной солнцем и меловым порошком коже змеились красные, голубые и коричневые линии, обращаясь хаотичным сплетением песка, воды и проложенных среди буйства этих стихий дорог. Лишь посвященный был способен увидеть в этом трехцветном клубке узор не только явных, но и тайных троп и перенести их с пергамента на раскинувшиеся вокруг барханы, лишенные хоть каких-то различий в глазах простых людей.

Принцесса, вопреки ожиданиям тарханов, читала карту так же легко, словно любовалась картиной, в мельчайших деталях изображавшей каждый камень и каждый узор на красном песке. Как тонкие мазки краски обращаются чешуей ползущих змей и переливами песчинок под солнечными лучами, как выписанные заостренным пером штрихи букв складываются в изречения поэтов и мудрецов, так и линии и точки на карте вставали перед ее внутренним взором изломами барханов и лентами теряющихся среди них путей, мгновенно исчезающих в часы песчаной бури и вновь рождающихся из следов гиен и свободолюбивых кочевников.

— Как много колодцев, — пробормотала Джанаан, проводя самыми кончиками длинных ногтей черту от одной темно-синей точки к другой. От одного края карты к другому, следуя давнему пути через пески, по которому уже водили ослов и верблюдов в те годы, когда на острове посреди полноводной Сахр закладывали первый из камней Ташбаана. — И в каждом есть вода?

— Да, госпожа, — рука с одиноким золотым перстнем коснулась карты лишь в полудюйме от ладони принцессы в кольцах из белого золота, тонкими цепочками соединенных с охватившим запястье широким браслетом. — Если один из колодцев пересыхает, мы роем новый, не отдаляясь от тракта, и возводим обелиск у старого.

— И много ли их? — спросила Джанаан, опустив ресницы, словно ее, вдову и мать двоих сыновей, могло смутить одно лишь столь близкое присутствие мужчины. — Обелисков.

Высоких, ослепительно-белых в лучах солнца столпов с треугольными вершинами, вырастающих из красного песка, словно копья воспрянувшего войска.

— Увы, я не в силах сосчитать, госпожа, — улыбнулся тархан, и у края широкого тонкогубого рта появилась складка. — Обелиски стоят через каждые три мили, и благодаря им в пустыне не заблудится даже последний крестьянин, не способный разобрать ни единой буквы в священных текстах.

— Но как же он найдет дорогу, если не понимает букв? — спросила принцесса, подняв тонкую бровь полумесяцем. Лукавила, верно. Смотрела на карту поверх плеча в тончайшем белоснежном шелке и поднимала в улыбке уголок подкрашенных губ, словно оживший рисунок из старого трактата, бывшего предметом вожделения каждого мальчишки в Калормене, будь он хоть пастухом, хоть сыном тархана.

Поведай же мне о чудесах, возлюбленный мой. О мире, которому края нет, о том, чего еще не узрели глаза мои и не коснулись губы. Проведи меня тропами тайных знаний к таинству самой любви.

Мальчишкой он ночами напролет смотрел на тонкие линии, рисовавшие черты узких лиц и изгибы женских тел под прозрачными тканями. И теперь видел их вновь в том, как трепетали подкрашенные ресницы, как вздымалась тяжелая полная грудь под белой тканью, расшитой по низкому вырезу серебристым бисером. Как блестели при каждом вдохе серебряные пуговицы на ее тесной безрукавке в завитках серебряных узоров, и пальцы сводило судорогой от желания протянуть руку, расстегнуть их все до единой и ласкать ее грудь, пока она сама не начнет молить о большем.

— Символы, госпожа, — ответил Ильгамут ровным голосом и начертил двумя пальцами невидимую волнистую линию поверх карты. — Вода. Стрела, — рядом с призрачным, удерживаемым перед внутренним взором зна́ком волн пролегла еще одна короткая линия. — Она указывает направление. Ночью же путники идут по звездам.

Джанаан внимательно следила взглядом за движением смуглых пальцев, вычерчивающих пятиконечную звезду.

— У каждого созвездия свой символ, а читать карту звездного неба в сатрапии обучены даже маленькие дети.

— Я бы заплутала, — призналась принцесса, смущенно проводя пальцами по переброшенной на грудь косе. Пустыня была безжалостна к так любимым женщинами красивым прическам, и все они — начиная от жен землепашцев, украшавших себя лишь по праздникам, и заканчивая благородными тархинами, — заплетали волосы в одну и ту же тугую косу, отличавшуюся лишь длиной. — Я умею читать карты, но пески… Я привыкла к более… разнообразному пейзажу. Эти барханы кажутся мне совершенно одинаковыми.

— Вам нет нужды путешествовать по пустыне в одиночку, госпожа, — ответил Ильгамут. Чертившая символы рука остановилась возле самых пальцев с длинными, выкрашенными хной ногтями. И дотронулась, почувствовав нежность смугловатой кожи. Тонкие цепочки, соединявшие кольца принцессы с браслетом на запястье, слабо зазвенели, когда она шевельнула рукой, позволяя ему сплести ее пальцы со своими.