— Ты… — выдохнул Шараф, отказываясь верить собственным глазам. Как, кажется, отказывался верить и тархан Махавир. Не мог не узнать тисрока в лицо, не мог не видеть — даже если не признал, — что его волосы слишком длинны для обыкновенного тархана — тарханы не заплетали их в косу, ибо не отпускали даже до плеч, — не мог не… И всё же Махавир молчал, застыв, словно статуя, вместо того, чтобы пасть ниц с седла.
— Что ты здесь делаешь? — наконец выдавил Шараф, не находя в себе сил справиться с потрясением.
— Творю мир! — запальчиво ответил Рабадаш с такой знакомой насмешкой над всем этим миром разом, что Шарафу тоже захотелось повалиться перед ним на колени. Хотя он, будучи принцем и единокровным братом, имел право встретить тисрока лишь поклоном. И даже не слишком низким. — Ничего без меня сделать не…
— Рабадаш!
Окрик потрясенным женским голосом заставил его осечься на полуслове и обернуться столь стремительно, что заплетенные волосы хлестнули его по лицу. И ответить с не меньшей растерянностью, которую Шараф и вовсе не думал от него услышать.
— Ясаман?!
Она уже не сидела на холстине, а стояла, прижимая концы совсем сползшей с волос шали к груди, и смотрела так, словно увидела самого Таша. Она… назвала его по имени, хотя не могла не знать: на людях наложницы неизменно почтительны и обращаются к возлюбленному лишь со словами «Мой господин». Говорят негромко и певуче, а вовсе не кричат во весь голос, заставляя дюжины мужчин обернуться и начать искать глазами того, кого она звала именем тисрока. «Рабадаш» — имя не столь уж редкое, но из уст его любимой наложницы…
— Рабадаш, — повторила она — почти выдохнула, так, что Шараф уже едва расслышал, но разглядел счастливую улыбку и слезы в ее синих глазах, — и бросилась вперед, уронив на землю свою шаль. Брат бросил поводья, спрыгнул с седла, словно мальчишка вдвое моложе, и… нет, слава Ташу, не побежал на глазах у такой толпы и собственной свиты, но уже через три размашистых шагах схватил задыхающуюся женщину в объятия и прижал к себе.
— Что ты здесь делаешь, безумная?!
— Я… искала твоего брата. Когда… пришла весть о бунте и Сармад бросился на север… Мы столкнулись с ним на тракте, и я… О, как же ты… — почти захлебывалась слезами Ясаман, то пряча лицо у него на груди, то вновь тянясь к нему с отчаянными поцелуями.
И в самом деле, как он…?
— Ты бросила Амарет одну?! — спросил брат, но, судя по голосу, едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. — Бессердечная! И не говори мне, что ты скакала верхом! Или я сдеру шкуру с того, кто позволил тебе оседлать коня!
— А как бы иначе я добралась до твоего брата столь быстро?! — тоже засмеялась Ясаман, будто совсем не боялась, что он рассвирепеет в ответ на такое признание. — Любовь моя, как же… Как… Я думала, что проклятье…
— Забудь о проклятье, — отрезал Рабадаш и совершенно по-разбойничьи свистнул, обернувшись… Нет, не к Шарафу. К своему коню. Тот фыркнул, раздув крупные черные ноздри, и покорно потрусил к хозяину. Ясаман взвизгнула, словно девчонка, когда вскочивший в седло тисрок дернул ее следом, усадив перед собой, и откинулась ему на грудь, стиснув пальцами обхватившую ее поперек талии руку.
Шараф отстраненно подумал, что эту хватку не разжал бы и сам Таш.
***
Братец явился в предоставленные тисроку покои с таким опозданием, словно бежал с другого конца сатрапии. Остановился у самых дверей, плотно закрыв их за собой, отвесил поклон и замер, ожидая позволения пройти и сесть на заваленную подушками софу.
— Я посылал за тобой четверть часа назад, — ответил Рабадаш и отвернулся от него, возвращаясь к прерванному занятию. Безнадежной попытке отмыть хотя бы руки в наполнившей серебряный таз мыльной воде. Ясаман пользовалась притираниями с сильным сладким запахом — сандал, амбра, лилия и еще что-то столь же тяжелое, мгновенно въедавшееся в кожу — и не делала даже шагу за порог дворца, не убедившись, что не забыла прихватить хотя бы один любимый флакон. И сама, кажется, уже не помнила, что виной таким привычкам и предпочтениям была ревность Измиры, мгновенно чуявшей на возлюбленном господине запах другой женщины. В те годы его даже забавлял взбешенный вид тогдашней любимой наложницы и довольный — нынешней. Пусть и рожденная на Теревинфии, в гаремных войнах Ясаман чувствовала себя, как рыба в воде.
— Я… отдыхал, — ответил тем временем братец, переминаясь с ноги на ногу и терзая в пальцах снятый тюрбан. Отчего искренне хотелось отвесить ему оплеуху со словами «Ты принц или слуга?!». Не стоило хвалить его за столь вовремя проявленную верность. Пусть и вся похвала заключалась в одном лишь взгляде.
Погорячились вы, господин и повелитель. Этого глупца еще учить и учить. И в первую очередь делать, а не только говорить.
— Отдыхал? В обществе Сармада? Я понимаю, что тарханам старшего возраста с тобой говорить не о чем, но искать дружбы десятилетнего ребенка…
Отдыхал он, как же. Пытался выведать у племянника, что к чему. Но Сармаду было велено отвечать на все вопросы молчанием, напустив на себя многозначительный вид. И, судя по всему, он не подвел.
Шараф в ответ стиснул зубы и оскорбленно сверкнул глазами исподлобья.
— Тебе было приказано поднять людей, — продолжил Рабадаш, бросая свое бесполезное занятие и вытирая руки хлопковым полотенцем. — А ты прохлаждаешься целыми днями на одном месте и лакаешь вино, даже когда вода уже заливается тебе в сапоги.
Нет, справедливости ради, у Шарафа не было и тени надежды избежать подобного… выговора. Вздумай он нарушить приказ, как умоляла его об этом Ясаман, и мог бы услышать еще более нелицеприятные замечания в свой адрес. Просто потому, что великому тисроку очень хотелось выплеснуть на кого-нибудь накопившееся за последние дни раздражение. В одном тархина Аравис всё же была права. Когда назвала его тираном и самодуром. Другое дело… что Шараф и приказы-то выполнял не слишком охотно.
— Я прибыл к тархану Махавиру лишь вчера утром…
— И сегодня ты уже должен был быть на пути к следующему городу! Если не вчера! Как забавно получается, а?! Ты валяешься на пуховых перинах и объедаешься фруктами, а я рублю головы тем, кто не дождался от тебя помощи и пошел на Ташбаан! Зачем ты вообще мне нужен, если не можешь даже подавить обыкновенный бунт?!
Известно, зачем. И благодарить за это следовало тархана Ахошту, едва не уничтожившего восьмисотлетнюю династию. Тогда Рабадаш отправил проклятого горбуна на виселицу — хотел содрать с предателя кожу, но Джанаан не позволила, — а Шарафа — к лекарям. Раз уж он не бросил братца умирать на берегу, то… следовало довести дело до конца. Он понял, что натворили заговорщики, едва увидев резню на мосту, и тогда… мысль найти Шарафа на случай, если он еще жив и не унесен в море, показалась ему здравой. Хотя бы из заботы о династии.
— Да что я мог сделать? Ты бы самолично снял с меня голову, если бы я нарушил твой приказ и бросился назад в Ташбаан! — огрызнулся Шараф и едва успел отшатнуться в сторону. Серебряный таз со звоном ударился о стену, расплескав воду. На ковре и шелковой драпировке расплылись крупные неровные пятна.
— В Ташбаане осталась твоя жена! Она и то в большей степени мужчина, чем ты! Если Ильгамут, узнав об этом, потребует твою голову, то, клянусь всеми богами, я даже не подумаю ему помешать!
Зная Ильгамута… он не станет огорчать племянницу ранним вдовством. Особенно памятуя о судьбе ее первого жениха. Но Шарафа это ничуть не извиняло. Что ему, поперек горла эти зайнутдиновы стрелы встали, раз он теперь и шагу в сторону сделать не смеет? В пекло тисрока вместе со всем Калорменом, но бросить на растерзание толпе собственную жену?
Нет, Ильгамуту лучше об этом не знать. Уж он-то точно не поймет подобного поступка.
— Да чего ты от меня хочешь?! — взвыл в ответ Шараф.
— Чтобы ты начал жить своим умом! — теперь, когда он уже не был заперт в Ташбаане, можно было снять ошейник и с брата. — Зайнутдин послал тебя за моей головой — ты побежал! Я послал тебя в центральные сатрапии — ты побежал! Как пес, право слово! Только и можешь, что лаять по приказу! И даже в этом не преуспел! Доведи уже до конца хотя бы одно начатое дело! Что мне проку от твоих клятв, если после них ты вновь усаживаешься пить и развлекаться?!
