Накатившая на мелкий белый песок волна распалась брызгами такой же белой пены, искрясь на свету, и схлынула, оставив после себя россыпь мелких прозрачных камешков. Песчаная коса вдавалась далеко в море, омываемая зелеными из-за мелководья волнами, словно выступала из темных глубин хребтом окаменевшего от старости морского дракона. Нагревшееся на солнце серебро песчинок жгло спину сквозь тунику, словно рассыпавшаяся в пыль, но еще помнящая жар пылавшего под ней огня чешуя.
― Какие жаркие земли, ― качнула головой Мэйрин, глядя на дрожащее вдали марево белой пустыни. С такого ракурса Эдмунду было видно лишь ее лицо, плечи в искрящихся каплях морской воды и спускающиеся на грудь нити жемчуга и ракушек. Единственное подобие одежды, которое она носила. Ветер трепал никогда не знавшие украшений и заколок черные волосы и оставлял на губах мимолетный соленый поцелуй.
― Ты не бывала здесь прежде?
― Слишком много людей, ― наморщила она нос и подперла голову рукой, уперев локоть ему в грудь. ― И мне не нравятся их галеры.
Сказано было с простодушием существа, видевшего в калорменских боевых галерах лишь красивые игрушки таких непонятных для нее людей. Интересно, что она думала о нарнийских кораблях? Должно быть, удивлялась тому, как все они ― и нарнийцы, и островитяне, и калорменцы ― стремились властвовать на море, хотя знали, что мгновенно утонут в этой соленой воде, лишившись твердой палубы под ногами. Все они, если подумать, были совершенно одинаковы в своем стремлении покорять всё, что считали ничьим.
И калорменцы, признаться, были даже честнее, открыто называя себя народом завоевателей. В мире, где обладали разумом даже деревья, не могло быть ничьих земель и вод. Лишь те, что не способны спорить человеческими голосами. Север рвался навязать свою власть безмолвному морю, но королю ли Нарнии не знать, что сквозь равнодушные волны за ними внимательно следят тысячи глаз?
― И скал здесь почти нет, ― вздохнула Мэйрин, пересыпая в пальцах мелкий песок. ― Не люблю, когда так.
Когда не сорваться с отвесного обрыва в беснующие у его подножия волны, не нырнуть в самую тьму подводных пещер, не собрать в горсть рассыпанные по морскому дну, ставшие бесценком золотые монеты с разбившихся о рифы кораблей. Дочери моря знают о смерти, и век их лишь немногим дольше человеческого, но понять ужас, охватывающий тонущих моряков, они не способны.
― Выглядишь невеселым, ― заметила Мэйрин, пропуская пальцы с острыми ногтями сквозь влажные волосы. Раз за разом убирала назад, но упрямый соленый ветер вновь бросал их ей в лицо. ― Я думала, такая жара придется тебе по нраву.
Трудно сказать. Душащий его последние четырнадцать лет кашель и в самом деле отступил перед яростной ташбаанской жарой. Даже по ночам стоял такой зной, что не спасали ни распахнутые во всю ширь ставни стрельчатых окон, ни наполненные ледяным вином и шербетом кубки. Но сны никуда не делись. Как не ушла из глаз матовая синева, заволакивавшая и радужку, и зрачок, отчего взгляд у него порой становился совсем нечеловеческим. Калорменцы не решались смотреть ему в глаза в сумерках. Или в тени. Лишь на солнце, отчетливо высвечивающем, что пусть сузившиеся от яркого света, пусть иссиня-черные, но зрачки у него всё же есть. Он заметил это сразу же. И не удивился. Даже не слишком огорчился. Если его боялись даже оборотни и минотавры, то почему не должны были люди?
И руки по-прежнему оставались ледяными, с синеватыми ногтями и слишком заметно проступающими под кожей голубыми венами. По-прежнему жег оставшийся от удара колдовским жезлом звездчатый шрам на боку.
― Дома лучше.
― Частоколы вкапывать, что ли? ― спросила она со смешком, похожим на журчание ручейка, и подняла черную бровь. Помнится ― ох, и давно же это было, ― на впервые увиденный частокол она смотрела, задумчиво склонив голову на бок, и в зеленых, словно прибрежная волна, глазах так и плясали насмешливые золотые искры. Каких, мол, только странностей не придумают люди. Начиная от заостренных, вкопанных ровным квадратом бревен и заканчивая тем, как за полдня до этого недовольно ворчащая Бобриха вручила ей зеленый, как ее глаза, в золотых узорах шелк, плотно облегавший бедра и грудь и струящийся волной шлейфа и разрезных рукавов.
― И задали же вы мне задачку, Ваше Величество, ― неодобрительно качала головой Бобриха, затягивая тугую золотистую шнуровку на узкой спине неожиданной королевской спутницы. Должно быть, решила, что перед ней какая-то совсем дикая наяда, никогда не выходившая на берег из неприметного горного ручья. ― Королева Люси куда ниже ростом, королева Сьюзен… кхм…
У королевы Сьюзен не фигура, а «песочные часы, по которым мечтал бы отмерять дни и ночи любой из мужчин», как однажды выразился перебравший вина гальмский посол и был немедленно, без вызова и вообще какого-либо пиетета, бит по лицу не кем-нибудь, а Верховным Королем собственной персоной. Который и сам тогда уже был не слишком трезв. В общем, еле оттащили. Втроем. Посол, впрочем, раздувать скандал и рвать дипломатические отношения не стал, и сам сообразив, что своей пьяной чушью сильно перегнул палку.
― Благо королева Аланна отыскала в сундуках одно из своих прежних платьев, ― продолжала сетовать Бобриха, воюя со шнуровкой. Сокрушалась так, словно на Нарнию вновь обрушилась Столетняя Зима. Еще бы. Обрядить спутницу короля в платье жены его брата, да еще и явно пошитое в те годы, когда Аланна звалась лишь дочерью арченландского лорда ― позор для всей женской половины двора. Поскольку одевались дочери пограничных лордов, как и было положено дочерям лорда, а не избранницам королей. Эдмунд, впрочем, трагедии в этом не видел, а сама Мэйрин вообще не понимала таких тонкостей. Аланна же и вовсе ничтоже сумняшеся заявила, что с радостью отдала бы какое-нибудь из нынешних платьев, которых для нее одной явно многовато, но для столь эфемерного создания ее наряды будут великоваты в груди. Кроме арченландских платьев прошлое Ее Величества порой давало о себе знать еще и явно солдатским юмором. Она же была одной из тех троих, кто оттаскивал Питера от сболтнувшего глупость посла. Иными словами, на Верховную Королеву можно было положиться в любом деле, начиная от платьев и заканчивая мордобоем.
― По частоколам ― нет, не скучаю, ― согласился Эдмунд, щуря глаза от яркого солнца. По лазурно-голубому небу плыли бледные, едва различимые в вышине облака.
А вот на Север поехал бы с… нет, не с радостью, но вполне по привычке. Так нет же, понесло Питера. Сказал Верховный Король, что едет воевать с великанами, и все послушно уткнулись взглядом в пол, не смея перечить. Аланна, и та не стала. Оперлась на подлокотник кресла и лишь лениво поболтала вином в кубке. Дело было уже глубокой ночью, в покоях Верховного Короля, и извечная золотая маска Королевы лежала на столе, не мешая ей есть и пить, а на белом, не знающем загара лице еще отчетливее белела кость в рваных шрамах на скуле.
― Не ты едешь, а мы.
― А я на тебя надеялся, ― честно признался Эдмунд, и она засмеялась, откинув назад голову с высокой сложной прической. По пышным медно-каштановым кудрям побежали блики от зажженных свечей. Как тут было не залюбоваться?
― Мне тоже не по нраву симпатии Сьюзен, но даже вздумай я взывать к ее разуму дни и ночи напролет, то добьюсь не большего, чем ты. Желает обжечься на калорменце ― ее право. Наш долг лишь позаботиться о том, чтобы ожог не был уж слишком силен.
― Так уж и обжечься? ― спросил Питер, тоже не питавший к гостю из Ташбаана особых симпатий.
― Любовь моя, поверь мне, как женщине: принц Рабадаш красив настолько, что любая убьет за его благосклонность. А зная, как велик Калормен, сколько таких женщин он оставил в одном только Ташбаане? И поверь, как арченландке: черноглазым дьяволом его зовут отнюдь не напрасно. Все калорменцы кажутся жестокими в сравнении с нарнийцами, но Воины Азарота ― это особая каста. Впрочем… как знать, может Сьюзен такой мужчина и нужен?
Да Сьюзен, кажется, сама не знала, что и кто ей нужен. Говорила о том, что она королева и в первую очередь всегда будет думать о благе своего народа, а затем на пороге появлялся этот чертов принц, и гордая правительница уже смотрела ему в рот, словно верная наложница. Даже если он ничего не говорил. Жуткое, признаться, было зрелище. У Аланны такого взгляда не было никогда. Она вообще смотрела на Питера со здравой иронией и шутила, что снял бы он хоть ненадолго корону, а то ее даже по ночам слепит. Брат невозмутимо парировал, что это взаимно и что рядом с Ее Величеством и дышать-то боязно, настолько она великолепна. Но всё это говорилось в шутку. А вот Сьюзен… будто и в самом деле ослепла.
