Если хочешь, чтобы собаки хорошо охотились, нужно кинуть им внутренности дичи; примерно так же обстоит дело с солдатами. Но насилия и ужасы, увиденные в тот вечер, затмили худшие воспоминания любого вояки.
Хотя часть знатнейших семейств с основной поклажей и казной была оставлена Дарием в Дамаске, все же большое количество сановников, наложниц, служанок, евнухов и слуг последовало за армией до лагеря в Иссе. Все они находились теперь в руках победителей. Грубые македоняне, горцы Иллирии, Фессалии и Фракии, ахейцы и даже афиняне набросились на эту живую добычу, которую они вытаскивали из повозок и шатров. В наступавшей темноте были слышны вопли метавшихся женщин, с которых уже были содраны одежды и драгоценности и которые тщетно пытались убежать от солдат; на каждую из них наваливался десяток панцирей; их насиловали прямо на трупах, в еще свежей крови; те, кто не успел завладеть женщиной, отыгрывался на юных слугах или младших жрецах, а не то, заменяя любовь убийством, перерезал горло раненым, пленникам, детям.
Армия пощадила только шатры Великого Царя, его матери, жены и дочерей, которые принадлежали Александру по закону войны. Поражало различие между лагерем, предоставленным ярости победителей, и просторным сооружением из драгоценной ткани, куда вошел Александр и где все оставалось так, как было утром, когда Дарий вышел отсюда, чтобы подняться на свою колесницу. Персидские слуги зажгли факелы на подставках; они простерлись ниц, касаясь лбом ковра, перед новым господином, которого им посылала переменчивая военная судьба; и Александр, в обществе своих приближенных, съел ужин, приготовленный для Дария.
В то время как все продолжали обсуждать битву, а Парменион делал распоряжения на завтра, Александр рассматривал окружавшие его великолепные ковры, инкрустированную мебель, золотую посуду, на которой ему подали еду, баснословну роскошь самых мелких предметов обихода. Перед боем он уверял своих солдат, что персов будет легко победить, потому что они отягчены своими богатствами; теперь же он находился среди сокровищ своего бежавшего врага и был невольно ослеплен и даже подавлен ими. «Вот что значит быть царем, – сказал он задумчиво. – Я бы хотел, чтобы Аттал воскрес сегодня вечером и увидел меня здесь». Среди персидского блеска и великолепия он вспоминал человека, который когда-то, на второй свадьбе Филиппа, назвал его незаконнорожденным.
Его вывели из задумчивости крики, раздававшиеся из соседнего шатра матери Дария. Он послал армейского командира узнать, что случилось. Кричали царицы Персии и их прислужницы. Одна из женщин увидела, как везли разрушенную колесницу Дария, а также оружие и пурпурную мантию Великого Царя: он бросил их в бегстве, а теперь их принесли Александру. Они думали, что Дарий убит и оплакивали его кончину.
Александр, который провел целый день в резне и знал, что в эту минуту предсмертный хрип раненых наполняет равнину, был взволнован этим горем и тотчас послал своего главного исполнителя поручений Леонната успокоить царственных пленниц. Когда Леоннат подошел ко входу в шатер, ни один слуга не явился, чтобы проводить его; он вошел и увидел десятка два женщин в одеждах, разорванных в знак траура, и посыпающих голову пеплом. Царица-мать Сисигамбис и жена Дария Статира сидели обнявшись в углу, ожидая худшего; увидев вошедшего вооруженного командира, они решили, что настал их последний час. Весь гинекей завыл еще громче, а царица-мать, невзирая на свой возраст и свое достоинство, распростерлась у ног посланца Александра с рыданиями, умоляя позволить ей похоронить сына согласно персидским обычаям, после чего царь греков может распоряжаться ее жизнью и жизнью всех ее близких. Она говорила по-персидски; пришлось искать переводчика; нашли евнуха, который смог передать смысл ее слов; затем понадобилось время, чтобы объяснить ей, что ее сын не умер и что Александр не собирается предать смерти ни ее, ни какую-либо женщину из ее семьи. Леоннат помог старой царице подняться, и она приняла его помощь с природным величием.
На другой день Александр посетил раненых; он шел с некоторым трудом из-за удара копьем, попавшего ему в бедро. Сопровождавший его Парменион сказал, полагая, что это похвала: «Царь, вот ты и хромаешь, как твой достославный отец Филипп».
Но Александр, казалось, обиделся на его замечание и отвернулся с неудовольствием. Затем он позвал Гефестиона и отправился к пленницам.
Царицы знали Александра только по рассказам и представляли его высоким; вот почему Сисигамбис поклонилась вначале Гефестиону, так как он был выше. Когда евнух указал царице на ее ошибку, она пришла в сильное замешательство; Гефестион был смущен не меньше; но Александр сумел одной фразой успокоить обоих: «Ты не ошиблась, царица, – сказал он, – ибо он тоже Александр».
Сисигамбис была царицей, каких рисуют нам поэты. Благородная осанка, лицо, которое годы сделали еще величественнее, прямой и гордый взгляд, приветливость, соединенная с умением держать людей на расстоянии, – все в ней обличало государыню. Возраст, замедлявший ее жесты, еще усиливал почтение, которое она внушала. Ее сын бежал, армия ее страны была перебита, тысячи трупов еще устилали равнину, она сама была в плену, и все же теперь, когда ее вчерашний страх рассеялся, она сохраняла твердость и достоинство среди постигших ее бедствий и всеобщего крушения. Александру захотелось оправдать свое положения победителя, показав побежденным, что он тоже великий царь. «Я никогда не желал зла твоему сына, – сказал он царице-матери. – Я только честно сражаюсь с ним; я знаю, что это отважный и прославленный своим мужеством враг. Превратности войны отдали тебя в мои руки, но я хочу видеть в тебе свою мать и велю, чтобы с тобой обращались так, как если бы ты действительно была ею. Ты сможешь похоронить погибших согласно их обычаям и воздать им почести, принятые в их странах». – «Я благодарю тебя за твое милосердие, Александр, – ответила Сисигамбис, – ты заслужил, чтобы я и мои дочери молились о тебе, как о Дарии. Тебе угодно называть меня матерью, и я согласна называть тебя сыном; величие твоей души делает тебя достойным этого».
Затем она представила ему мальчика шести лет.
«Вот сын твоего врага, – сказала она. – Я хочу верить, что ты будешь отцом для него, как ты теперь сын для меня».
Александр наклонился и поднял на руки ребенка, который не дичился и обвил ему шею ручонками. «Я желал бы, чтобы отец был со мной в таких же добрых отношениях, как сын, – сказал Александр, улыбаясь. – Тогда всем нашим затруднениям пришел бы конец».
Он увидел затем двух дочерей Дария, которым было тринадцать и десять лет. Царица Статира, супруга Дария, присутствовала при беседе, но с закрытым лицом и отступив в тень в глубине шатра, чтобы не показалось, что она предлагает себя победителю. Александр не попросил ее снять покрывало, хотя она была известна своей необыкновенной красотой. Она ждала, что будет принуждена разделить ложе Александра, и не только она, но и ее старшая дочь, также Статира, которая уже достигла брачного возраста и чья совершенная красота была в начале своего расцвета. Александр весьма удивил своих пленниц, а также своих собственных командиров, тем, что не воспользовался своим правом завоевателя, а, напротив, распорядился окружить этих женщин самым неназойливым вниманием и даровал им свое покровительство. Как он объяснял, он слишком осуждал поведение своих солдат, хоть это и неизбежное следствие военных побед, чтобы совершить то, что ему претило в других.
Это была одна из черт его поведения, отличавшая его от обычных людей: он не уступал любопытству желания и никогда не позволял своей склонности к женщине оказать влияние на его поступки. Он часто говорил в то время, что требования плоти, так же как необходимость сна, являются для него досадными признаками его смертной природы, и он считал для себя делом чести преодолевать их. Разве мы не видели, как однажды во время пира он отказался от красавицы-танцовщицы, к которой его влекло, и сделал это только потому, что один из гетайров признался ему, что сильно в нее влюблен? Был случай, когда он поступил еще более удивительным образом. Он захотел иметь портрет женщины по имени Панкаста, которая была какое-то время его наложницей, и попросил своего любимого художника Апеллеса написать ее обнаженной; но вскоре Александр заметил, что, работая над картиной, Апеллес проникся любовью к своей модели; вместо того, чтобы почувствовать ревность или досаду, он подарил Паркасту Апеллесу, пожелав ему найти в ее обществе все возможное блаженство. Однако ему суждено было уступить соблазнам любви раньше, чем он мог предполагать.
