Восстановитель веры Амона прежде всего должен быть отмечен знаком Овна. Но необходимо также, чтобы второй знак был знаком могущества и всемирной власти. Таким знаком стал для него Лев.

В покое, куда уже принесли вазы и тазы, жрица Деметры воскуряла благовония; призванные сюда музыкантши играли на тростниковых флейтах, певицы исполняли гимны, чтобы сладкозвучным пением усыпить боли родовых схваток, а почтенные матроны, следуя указаниям врача Филиппа из Акарнании, готовились к исполнению своих обязанностей. Олимпиада непрерывно переводила встревоженный взор с одного лица на другое, ее блестящие глаза расширились, под ними залегли тени. Страх перед страданиями смешивался в ее глазах со священным экстазом. Со времени наступления ночи мы все пребывали в ожидании, и я свершил перед роженицей жертвоприношения.

Олимпиада первой услышала раскаты грома в небе. Подняв глазе к потолку, она прошептала: «Зевс! Зевс!» – и присутствующие были поражены этим совпадением, подтвердившим предсвадебное видение.

Когда пришло время и матроны приподняли Олимпиаду, придерживая ее за руки, – с тем, чтобы она разрешилась от бремени, – я поднялся на крышу дворца, где уже ждали выбранные мною жрец-горолог и жрец-астролог. Вспышки молний прорезали небо; в прорыве туч мы с трудом увидели на миг звезды. Сильный ветер овевал нас теплым дыханием летней ночи. Взоры наши были устремлены на восток.

Запыхавшийся слуга, вбежав на террасу, объявил нам, что новорожденный мальчик только что издал первый крик. Прорезавшая тучи молния открыла нам восточную часть горизонта. Я не мог сдержать победного вскрика, слившегося с раскатом грома: ведь мы, вещуны, подобны прочим людям, и в наших невидимых трудах нам бывают знакомы такие же минуты неуверенности, как и другим людям в их зримых делах. И мы преисполняемся священного трепета, когда силы, вызванные нами, начинают действовать.

Все это происходило ровно в полночь; Солнце, завершив свой бег по другую сторону света, вошло тогда в знак года – Льва, – а на востоке поднималось созвездие Овна. Так отметил Амон своего сына (9).

Не успели мы закончить наблюдения, как дождь полил как из ведра, и мы спустились вниз, вымокшие до нитки. Как только я ступил во внутренний двор, один из двоюродных братьев Олимпиады, человек довольно бедный, но строгих правил, которого царь Эпира Александр отрядил в свиту своей сестры, остановил меня, показывая пальцем на две тени на крыше дворца.

«Видел ли ты, вещун, этих птиц, – спросил он, – которые нашли здесь приют?» – «Я видел этих двух орлов, – ответил я. – Они прилетели сюда, чтобы объявить нам, что родившийся ребенок будет царствовать над двумя империями».

Тут же был послан гонец Филиппу, осаждавшему тогда город Потиду. Гонец прибыл как раз в тот день, когда Филипп взял город, который стал для него новым опорным пунктом у Фракийского моря. Одновременно прибыл и другой гонец из Иллирии с сообщением Филиппу, что его военачальник Парменион одержал большую победу; чуть позже другой вестник должен был сообщить ему, что одна из его колесниц, принимавших участие в бегах, получила приз.

Находясь под впечатлением своих побед, он благосклонно принял известие о рождении сына… Со времени путешествия в Самофракию прошло около девяти месяцев; этот расчет приглушил сомнения Филиппа и даже позволил ему истолковать их в самом благоприятном смысле. Впрочем, вдали от Олимпиады он пребывал в спокойном состоянии духа, и мысли его были обращены к другим делам. Все говорило о том, что сын, родившийся во время таких побед, не может не стать великим вождем. Всем своим видом Филипп показывал, что доволен своей ролью отца, даже при том, что должен делить ее с Зевсом.

Он спросил, какое имя дали ребенку.

«С твоего согласия, повелитель, – ответил гонец, – его назовут Александром, как первого из твоих, ныне покойных, братьев, и как его дядю, царя Эпира». – «Таким образом, все семейство будет довольно… Пусть принесут вина для возлияния в честь моего сына… и его отца,» – сказал Филипп, переводя взгляд на Солнце и показывая этим, что воспринимает это известие благосклонно.

И вскоре его целиком поглотили мысли о том, как устроиться в новой крепости и продолжить завоевания.

Однажды, спустя некоторое время после рождения Александра, когда я находился в святилище Афитиса, где вместе со жрецами Амона изучал расположение звезд, чтобы узнать будущее, в дверь постучал один человек. Прежде мы никогда не видели его; на нем были длинные одежды, какие носят в Азии, и с виду он походил на богатого путешественника.

Он сказал, что сам он из Милета, что в Карии, по ту сторону моря, но прибыл из Эфеса, куда призвали его дела: он был торговцем. Он сообщил нам, что жители этой земли пребывают в большой печали, так как в шестую ночь этого месяца огромный храм Артемиды, средоточие их веры, был опустошен пожаром и разрушен до основания.

«Поскольку я направлялся в ваши края, эфесские жрецы поручили мне передать вам это послание. Они сказали, чтобы я передал слово в слово вот что: „Этой ночью в мире зажегся факел, пламя которого охватит весь Восток“. И еще они поручили другим вестникам, направлявшимся в разные страны, сообщить эту новость».

Затем милетец распрощался с нами, и мы провожали его взглядами, пока он удалялся по дороге, извивавшейся среди окружавших святилище дубов.

Он уже исчез из вида, а мы все еще пребывали в молчании (10).

Боги все время загадывают людям загадки; люди же, дабы постичь их смысл, прибегают к помощи вещунов, однако боги, забавляясь, и вещунов сбивают с толку.

Когда я пришел к Олимпиаде, чтобы сообщить ей предсказание эфесских жрецов, она, подведя меня к колыбели, спросила: «Как объяснишь ты, вещун, этот знак?»

Сначала я не понял, что она имеет в виду. Я увидел грудного ребенка с белой кожей, чья круглая головка была покрыта светлым пушком, немного отливавшим рыжиной; на лбу, над бровями, виднелись два маленьких бугорка. С восхищением смотрел я на эти признаки будущего властителя мира. Вид новорожденного ребенка, чей образ составлен заранее и чья судьба вычислена по расположению звезд, – такого маленького, похожего на всех остальных детей, не может не привести в некоторое замешательство. В ходе планет мне виделась меньшая тайна, нежели в этом хрупком живом существе, еще бессознательном.

Ребенок открыл глаза и посмотрел на меня. И тут я увидел, что глаза у него разного цвета: левый – голубой, а правый – карий.

«Я не знаю, что это может означать, – сказал я Олимпиаде. – Ни обучение в храмах, ни книги ничего не открыли мне по этому поводу. Я могу лишь сказать тебе, что ребенок, который с самого своего рождения озадачивает вещуна так, что ему нечего ответить, без сомнения, превзойдет в славе своей самого вещуна. И всю его жизнь каждый, на кого он посмотрит, будет озадачен тайной его глаз, и подчинится ему, так как, пока люди будут изумляться и пытаться разгадать его тайну, он сможет в некоторой степени оказывать на них влияние».

Тем временем Филипп по-прежнему находился далеко от Пеллы, в которой не показывался уже полтора года. Жизнь его проходила в сражениях и завоеваниях, составлявших, казалось, единственную его отраду. Он нимало не спешил увидеть сына, которого произвела на свет его молодая жена. Впрочем, ему уже не в первый раз довелось стать отцом. От одной женщины с севера страны по имени Одата, скрашивавшей его ночи в те времена, когда он воевал со сторонниками своей матери в горах Линкестиды, у него была дочь Кинна: ей к тому времени исполнилось три года и она воспитывалась в Гинекее. Филипп никогда о ней не заботился. Свою наложницу Арсиною он быстро выдал замуж за одного из своих командиров по имени Лагос, сделавшего блестящую карьеру не столько из-за своих личных достоинств, сколько из-за этой женитьбы. Первенца Лагоса и Арсинои, названного Птолемеем, все считали сыном Филиппа.