Тадеуш Слободзянек в «Истории Иакова. Трагедии в ХХХ эпизодах» продолжает не только огромную традицию польской рефлексии о Холокосте, но и собственные взаимоотношения с этой едва ли не самой болезненной темой национального самосознания. После пьесы «Наш класс», ставшей хитом и поставленной во многих странах, в том числе в нашей, он едва ли не приватизировал театральный дискурс о судьбе евреев во время Второй мировой войны. Основанная на документальных свидетельствах, эта пьеса тем не менее жестко встроена в традицию мелодраматического повествования. Сострадая и оплакивая судьбы убитых евреев, читатели и зрители «Нашего класса» переживают состояние катарсиса, то есть очистительного освобождения от боли. В отличие от легендарного спектакля Тадеуша Кантора «Умерший класс» (1975), где осознание исчезновения целого народа возникало тем более страшно, чем более внезапно, «Наш класс» назидателен и патетичен от начала до конца. Там уроки истории кажутся не столько заданными, сколько уже переработанными и решенными. Об этом самоутешительном эффекте пьесы Слободзянека стоит помнить, беря ее в руки. Впрочем, среди нескольких спектаклей, уже поставленных по этой пьесе в России, есть не только сентиментальные, но и очень жесткие интерпретации.

Пьеса «История Иакова» тоже предлагает ситуацию узнавания, когда из прошлого приходят новые и шокирующие свидетельства. Это еще один популярный сюжет, связанный с судьбой евреев в послевоенной Польше: многие выжившие в Катастрофе были усыновлены польскими семьями или сменили имена, фамилии, национальность, подверглись вынужденной ассимиляции. Герой и одновременно рассказчик становится ксендзом, но постепенно узнает, что он не поляк, а еврей, усыновленный польской семьей. Путешествие Мартина-Иакова на историческую родину через множество разочарований и потерь, наконец, символический финал, где герой, сбежав из кибуца, стоит на распутье, автор определяет как «трагедию». Правильно было бы сказать – мелодрама. Ведь, несмотря на ужасы, в жизни случается много хорошего, а мучительные испытания – неизбежный удел человеческий. Слободзянек намеренно уходит от интеллектуальных провокаций и сложных конструкций, заставляющих мучительно искать свою позицию, свой ответ на болезненные вызовы прошлого.

И все же даже в таком популистском формате эта пьеса говорит о важных и болезненных сюжетах современного польского общества. Напряженный диалог с реальностью отличает, пожалуй, все представленные в антологии тексты.

Но, пожалуй, самый яркий и вдохновляющий опыт такого диалога предлагает хорошо известный в России автор Дорота Масловская в новой пьесе «Другие люди», которая была представлена в форме читки на фестивале NET. В сущности, это не столько пьеса, сколько «текст или хип-хоп-поэма», как квалифицирует ее сам автор. В ней ритмизованная нарративная структура, испытывая напряжение реальности, срывается в драматический диалог и вновь возвращается к синкопам и лихорадочным ритмам хип-хоп-поэзии. Что касается названия, Дорота Масловская сказала, что это едва ли не самая популярная идиома в сегодняшней Польше – все проблемы коммуникации легко объясняются фразой: «Это другой человек». Исследуя обыденную простоту подобной реакции, блестяще имитируя реальный поток коммуникации, эта сленговая, подраненная, ущемленная речь превращается в судорожную и захватывающую поэзию города. Наркотики, социальное неравенство, одиночество, фантомы героического прошлого, разрывающие мозг и испещряющие татуировками тело, разочарованность в системе перезрелого капитализма, украинцы-гастарбайтеры, ксанакс, который спасает героиню от нелюбви… Варшава, ее топонимика, ее голоса, звуки микроволновки, телефона – все аукается через поэзию языка, во всем слышна болезненная акустика мегаполиса.

Гжегож Яжина, поставивший спектакль по этой пьесе в театре «ТР Варшава», визуализируя текст, населил сцену множеством экранов и мультимедийных потоков. Но кажется, что в варианте читки, сделанной в Москве Войцехом Урбаньским, музыкальное многоголосие пьесы в переводе Алексея Крижевского возникало едва ли не ярче. Камиль и Ивона – два главных голоса в этом тексте – живут точно на разных планетах, и в точке их пересечения возникает тоскливый и болезненный спазм, сбой коммуникации, вожделение, похожее на любовь, но ведущее только к смерти. Каждый из них – Другой не только по отношению друг к другу, но и к самому себе. Их речь (как и все остальное) представляет собой ошметки массмедиа, рекламы и пропагандистских клише.

Масловская как никто в польской литературе умеет распознавать идиолекты и превращать их в язык. А мы получаем уникальную возможность за два часа прорваться к самому сердцу польской современности, где отрыжка капитализма звучаит примерно так, смешно и страшно: «За его зарплату пусть не поляки копошатся, а украинцы-психопаты». Ксенофобия возникает в тексте как одно из зеркал Другого, но суть именно в том, что все иные зеркала тоже погружены в отчуждающую магму языка.

Еще один ксенофобный сюжет предстает перед нами в пьесе известного польского прозаика и драматурга Анджея Стасюка «Темный лес». Если представить все произведения из этой антологии как один сплошной «польский текст», то антиутопия Стасюка – как бы сиквел, продолжение пьесы Масловской. Все происходит в скором будущем, где неработающие жители Польши давно и привычно живут за счет выходцев с Востока. Причем украинцы и белорусы, которые рубят лес, сами уже готовятся перейти в состояние «трутней», а свою позицию рабов отдать китайцам. Сочетание абсурдности, фантасмагории, юмора и ужаса вызвало острый интерес к этой пьесе со стороны МДТ – Театра Европы. Ее поставил ученик Льва Додина Сергей Щипицын в 2012 г.

Другие тексты тоже оказались на сцене еще до выхода книги. В Калининграде прошла лаборатория «Соседи», в рамках которой российские режиссеры подготовили четыре эскиза.

В небольшой эскизной зарисовке режиссера Елены Невежиной по пьесе Войцеха Фаруги «Невесомость» речь идет о советских космонавтах, запертых на год в лабораторных условиях космического корабля для проверки возможностей полета на Марс. События середины 1960‐х гг. с их риторикой и «коллективной чувственностью», как назвал бы это философ Игорь Чубаров, становятся полигоном для испытания человечности. Невежина с небольшой группой актеров поверх пьесы создала тонкий, сложный диалог в психоделическом духе. Юмор, короткий росчерк парадоксального стиля – и вот мы видим, как вера в космическое будущее тонет в депрессивном и несовершенном мирке человеческой души, заполненном самыми тривиальными заботами. Неожиданно в эскизе и последовавшей за ним дискуссии проступили очертания наших дней: ведь невесомость и есть состояние современного человечества, опасно зависшего над бездной, между прошлым и будущим, утратившего энтузиазм коллективной утопии и провалившегося в постисторическую меланхолию.

Режиссер Филипп Гуревич выбрал для показа пьесу Марека Котерского «День психа». Трагикомедия о школьном учителе литературы, переживающем кризис среднего возраста, написана в 2000 г. и в Польше давно разошлась на цитаты, прежде всего благодаря юмору и филологической изобретательности. Автор просит внимательно следовать 13-стопнику, силабо-тонической метрике, характерной для фольклора, а также русской литературы рубежа XVII–XVIII вв. (Симеон Полоцкий и др.):