– Сегодня утром на моих глазах машина сбила голубя. Никогда еще никто не умирал на моих глазах.
Я поднялась на площадку и встала спиной к перилам напротив Норина.
– Тебе грустно?
Он немного подумал.
– Не знаю. Это – то немногое, что способно выбить меня из привычного режима, и я тогда теряюсь.
– Где ты сейчас?
– Стою под дождем в опустевшем парке.
– Чувствуешь себя одиноким?
– Мы все одиноки.
Норин взял обеими руками зонт и открыл над собой.
– Спасение от одиночества.
Я кивнула. Помолчав некоторое время, сказала:
– Ты – мой зонт.
Он улыбнулся и, встав, открыл передо мной дверь в свою квартиру.
– Я не особый джентльмен, поэтому раздевайся сама и вешай одежду куда хочешь.
Я прошла в его квартиру и почувствовала легкий запах масляной краски и растворителя, как обычно пахнет в мастерских художников.
– Мое whare tapu, – произнес он.
Я оглянулась и удивленно переспросила: «Что?» Он все еще стоял в дверях, прислонившись плечом к дверному косяку.
– Фаре тапу. Священное жилище.
Я распознала язык маори и понятливо хмыкнула.
Сняв с себя кофту, я огляделась и бросила ее на бордовое стул-кресло у входа. Норин прошел вперед и встал посреди небольшого холла, сунув руки в карманы брюк:
– Здесь три комнаты. Выбери сама.
Если не заострять внимания на том, что обычно гостей приглашают в какую-то гостиную, а не предлагают им выбрать комнату самим, я не выдала удивления или неловкости и приняла замечание как должное, тут же переведя взгляд на первую дверь, почти сразу позади стоящего Норина. Слева от этой двери были ванная и кухня, и на них обращать внимания я пока не стала.
Описывать квартиру Норина так же сложно, как и его самого. Слишком большой контраст стилей, красок или общей обстановки воспринимался в каком-то роде как декорации для театра, как нечто сюрреалистичное. Первой оказалась, судя по кровати, спальня, но не в привычном понимании. Меня сразу привлекли две вещи: во-первых, она была выполнена только в черно-белых тонах, как зебра, за исключением единственного цветного пятна на картине, висевшей на стене. Если стоял белый столик, то на нем обязательно был черный светильник, и если тюль был белым, то тяжелые портьеры были черные. На черных простынях были белые покрывала и четыре подушки: черные позади, и белые поверх них. Но во-вторых, и что делало спальню еще более необычной, это полное отсутствие острых краев у всего. То есть вообще всего: кровать была полукруглой, столики круглые, все этажерки полуовальные, комод и шкаф с закругленными краями. Триптих на стене над кроватью с изображением стекающей краски кроваво-красного цвета был и не прямоугольными картинами, и не круглыми, а бесформенными, как лужи во время ливней на асфальте. Привычный интерьер квартир и домов тридцатого года включал в себя строгие деревянные и как правило не крашеные стулья, тяжелые столы, скромные комоды и шкафы. Еще многие любили стелить на столы или комоды вязаные крючком белые салфетки или полотенца и выставлять семейные фотографии. Мягко сказать, интерьер спальни Норина был непривычный.
Без каких-либо комментариев или эмоциональной реакции на лице я молча двинулась дальше по коридору и толкнула перед собой вторую дверь. Не знаю, что за предназначение было у этой комнаты. Скорее всего, рабочий кабинет, только очень небольшой кабинет. Когда-то он обмолвился, что учится в университете, вот мне и подумалось, что эта комната была бы лучшим местом для занятий. Хотя бы потому, что она была светлая и имела в наличие широкий стол. Все было сделано из натурального дерева, и лишь стул и стол натерты воском для более гладкой поверхности, и повсюду были резные изделия в стиле маори. А еще на всех полках, на столе, на полу, на этажерке стояли книги. Я не стала их рассматривать, потому что – надеялась – у меня еще появится для этого возможность, и потому, что сейчас не они являлись моей целью, а сама комната. Я заметила, что в углах комнаты от пола до потолка стояли стволы будто проросшего насквозь настоящего дерева – или декоративного – и создавалось впечатление, что ты попадаешь в лес. Там не было даже электрических ламп, были лишь лампады и кованые подсвечники. На некоторых полках лежали короткие полена, как обычно их выкладывают у камина или печи. На какое-то время я забыла, что нахожусь в Окленде.
Самая дальняя комната привела меня в смятение. Я будто смотрела на Норина в интерьерном выражении. Однажды, выполняя задание по искусствоведению, я писала реферат об эпохе ренессанса, но от скуки стала пролистывать энциклопедию искусства и дошла до импрессионизма и примитивизма. Мой взгляд прирос к картине Гогена «А, ты ревнуешь?». Яркие краски, минимум деталей и искаженная красками реальность изображения, тихоокеанские мотивы и обнаженные таитянки – я не могла понять, нравится ли мне картина или нет. Есть какой-то особый уровень произведения искусства, который никак не воспринимается. Эти произведения не могут ни нравиться, ни не нравиться, потому что они совершенно другие, и такого сознание еще не видело, чтобы сравнить с уже существующими. Это искусство не попадает ни под одну категорию и остается в отдельной категории. То же самое я испытывала, когда смотрела на последнюю комнату Норина, расширив широко глаза в неосознанной попытке охватить хотя бы взглядом, если не сознанием, как можно больше. Она привлекала и пугала своей несочетаемостью и буйством красок. Мысленно я поставила между комнатой и Норином знак равно. Я перевела туманный взгляд на Норина. Он все еще стоял в холле с руками в карманах. Было заметно, что он немного волновался. Волновался, но не нервничал. Он глядел чуть исподлобья, закусив нижнюю губу, и ждал моего выбора. Я произнесла:
– Эта.
Он поднял голову выше и чуть улыбнулся.
– Это моя мастерская. Она больше всего пострадала от моего воображения.
«Мастерская» отличалась практически полным отсутствием мебели, за исключением одного столика, заваленного кипой бумаг, карандашных набросков, цветных рисунков. Прямо на стене были нарисованы глаза, а на оконном стекле акварелью изображен пейзаж одной из тех местностей, где любили орудовать пираты с Тортуги. Через акварельную гавань с ост-голландским галлионом, пляжи, усыпанными пальмами и тростниковыми бунгалами еле просматривался оклендский пейзаж заднего двора. На полу было огромное количество подушек разных форм и ярких цветов. Посреди комнаты стоял мольберт с картиной, которую я не берусь описать, во-первых, потому что не смогу подобрать нужных слов, а во-вторых, потому что существуют вещи, находящиеся за гранью понимания человека. Я сморгнула, чтобы заставить себя очнуться от одурманивающего эффекта картины и спросила:
– Ты рисуешь?
– Это слишком очевидно, – ответил Норин и прошел в комнату, не сводя с меня глаз. Он сел на пол в углу на многочисленные подушки. – Спроси о том, что незаметно.
Я тоже села на пол и подумала, как удобно сидеть прямо вот так, на полу, без мебели, на мягких подушках. От того, что меняется поза тела по сравнению с той, к которой мы привыкли с самого рождения, каждый раз, когда садились на стул, я чувствовала себя необычно. Здесь не было никаких принятых поз, и можно было усесться так, как тебе хочется. Казалось, что мелочь, а такое отличие меняет не только положение тела, но и, возможно, положение мышления. Норин вытянул ноги и сцепил руки на груди. Он откинул голову к стене и внимательно смотрел на меня.
– Ты куришь? – я не знаю, почему я спросила об этом. Первое, что пришло мне в голову. Может, мне бы хотелось выбрать какой-то умный и коварный вопрос, на который так просто не ответить, и при котором собеседник начинает с восхищением глядеть на тебя, поражаясь твоему остроумию и интеллекту, но я не обладаю таковым умом, а потому и спросила, не задумываясь над качеством вопроса. Но, видимо, мне это тоже было интересно.
– Только когда нервничаю.
– Ты никогда не нервничаешь, – возразила я.
– Почти всегда. Я и сейчас нервничаю.
