Я ушла от темы, поинтересовавшись вслух, может ли узнать директриса, что я не передала письмо родителям. А между тем стала размышлять о субботе. Мне предстояло пройти тяжелый нравственный тест: либо солгать родителям, чтобы уйти из дома в субботу, либо признаться и, возможно, больше никогда не увидеть Норина. Ни с какими правилами это не имело ничего общего. Общество – это одно, а семья – это другое. И стремление быть свободной от правил и предубеждений вовсе не оправдывает ложь близким людям. В пятницу утром перед самым завтраком я увидела, как почтальон выкладывает в наш ящик стопку писем. Бросив свой тост, я выбежала во двор, чтобы перехватить почту до того, как это сделает кто-то другой.

Конверт от Норина я определила сразу. В нем лежала еще более короткая записка прийти в 12 часов дня к кофейне на пересечении Кингзвэй с улицей Иден. Я думала о разговоре с родителями всю пятницу, но не приняв никакого решения или не набравшись решимости, я решила довериться высшим силам и вообще не начинать разговора, про себя устыдившись, что начать бунт против системы я могу запросто, а поговорить с родителями смелости не хватает. Было еще странно получить телефонный звонок уже вечером от Николь.

– Он пригласил тебя к себе домой?

– Ну да. А что? Я понимаю, что согласиться – это как-то не совсем прилично, но ты ведь сама говорила, что это никакие не свидания.

– Да не в этом дело, Боже ты мой, – она звучала ошеломленной. – Я просто хотела услышать от тебя. Мне он только что сказал.

– А что такое?

– Ничего, Лоиз. Он никогда никого к себе не приглашает. То есть вообще никогда.

– И что?

– Ничего. Не знаю. Ничего, наверное. Ну ладно, пока.

Я только сморгнула и тоже положила трубку на рычаг. Я не слишком удивилась звонку Николь, потому что и сама многого не могла объяснить в поведении Норина, а ведь на тот момент я встречалась с ним всего три или четыре раза, и что уж говорить о его двоюродной сестре, знавшей его с детства. На ее опыт выпало в сотни раз больше чудачеств, и они все еще не прекращались. То же самое я чувствую даже сейчас: чтобы я ни сказала, какие бы попытки я ни предпринимала, чтобы описать Норина, я не могу приблизить его образ к реальности. Это отчасти невозможно и потому, что Норин сплошь состоит из противоречий. Сказать, что иногда он говорил часами, а иногда был загадочно молчалив – ничего не сказать, потому что Норина нужно знать.

Сделать что ли отступление? Перевести, так сказать, дух и вернуться к самым первых строкам этих письменных воспоминаний? Я пишу все это на двадцать втором году жизни, силясь описать свою жизнь в семнадцатилетнем возрасте, вспомнить, какая я была, и сделать практически невозможное – воссоздать свои мысли. Для меня это – все равно, что писать о совершенно чужом мне человеке: такая я разная в семнадцать и двадцать один. Но я вот о чем здесь хотела упомянуть. Вплоть до сегодняшнего дня я всегда стараюсь говорить о Норине так, будто он постоянно со мной рядом. И я говорю не только о духовно-спиритической его форме, но и о его присутствии в физическом плане, когда я говорю «с ним», пишу «ему» письма, которые никогда не отправляю, хожу «с ним» в кафе, чтобы вместе с омлетом съесть последнюю букву слова «жизнь». Я сама думаю, что так проявляется моя отчаянная, но уже претерпевшая неудачу попытка поиска похожего на Норина человека. И, думаю, я уже достаточно созрела для того, чтобы признаться самой себе: такого человека, как Норин Уайз в этом времени больше нет.

Я ничего не объясняла. Просто крикнула:

– Я ушла!

И услышала мамино:

– Хорошо. К ужину возвращайся.

Удивившись этой реплике, я только довольно пожала плечами. Думаю, такая простая реакция объяснялась звонком Николь вчерашним вечером. Родители всегда одобряют друзей с еще более влиятельными родителями.

Было ветрено, и небо было затянуто тучами, но по особому запаху в воздухе я точно могла сказать, что дождя пока не предвидится. Если немного и вскрапнет, то это буквально на пару минут, и промокнуть вряд ли кому удастся. У кофейни стоял автомобиль, и стоило мне только подойти ближе, как водитель из окна спросил, не Лоиз ли мое имя. Я недоверчиво посмотрела на него, и он просто вышел из машины и протянул мне конверт с одной единственной фразой почерком Норина: «Садись в автомобиль». Все в его духе. Я немного нервничала, но чувствовала, что не от предстоящей встречи, а от того, что может что-то не получиться, и я его не увижу. Я всегда успокаивалась, когда мы оказывались вместе, но до момента самой встречи ощущение дискомфорта меня, как правило, не покидало. Я плохо следила за дорогой и за своими предвкушениями с трудом разбирала, где именно мы едем. Прошло совсем мало времени, когда машина снова затормозила, и я сперва взглянула на водителя, а потом только выглянула из окна. Мы все еще были в Эпсоме, но только объехали гору Иден и сейчас стояли у ее подножия. Я смотрела на Whare Tane, дом известного иллюстратора, Ллойда, не то Тревора, не то Тэйлора. Я больше помнила его работы – не хочется говорить «картинки», очень какое-то брюзгливое слово выходит, – чем его имя. И я очень любила рассматривать его карикатуры в Оклендских Еженедельных Вестях, которые неизменно покупала мама, или в архивных номерах Иллюстрированного Журнала Новой Зеландии во время перерыва в библиотеке, когда работа над очередным рефератом порядком надоедала, и я тогда просто листала разные газеты. Жаль, что, когда он участвовал в выставках как художник, меня еще не было на свете. Серый дом, снизу декоративно отделанный камнем, с такой же каменной неширокой лестницей слева прятался за листвой огромного дерева и множества кустарников. И хотя солнце освещало подножие горы, но сам дом из-за деревьев оставался в тени.

– Дом мистера Уайза, – проговорил водитель, но показал на тот, который стоял напротив. – Вам – на последний этаж.

Я его поблагодарила, вышла из автомобиля и окинула взглядом здание. Оно было новым, может, построено в двадцать пятом или даже двадцать восьмом и насчитывало два этажа. Мне нравилась его архитектура с отличающейся отделкой первого этажа и теплый цвет терракоты черепицы треугольных крыш. Непривычно видеть один дом с двумя треугольными крышами. В отличие от дома знаменитого иллюстратора это здание не пряталось от солнечного света, возможно благодаря тому, что оно стояло сразу на повороте, за которым дорога резко спускалась вниз с горы, к спортивным полям, и ничего не перекрывало великолепный вид и на солнце, и на центр города. Я подумала, как это по-нориновски, жить в доме такого же стиля, как и характер его обитателя: ценить частность, находясь ближе к природе и подальше от шума города, но при этом оставаться способным наблюдать за жизнью всего Окленда, находясь на обрыве покрытого пышной растительностью холма с открывающейся панорамой до самого горизонта. У входа в дом росли нико, которые я для простоты называю пальмами, и благодаря этой зелени дом смотрелся очень уютным. Я вообще люблю новозеландскую зелень, но для меня все растения и деревья – всё пальмы, будь это банановое дерево с широкими листьями, юкка с тонким высоким стволом, дерево нико, ничем не отличающееся от юкки и по-маорийски пишущееся как «никау», или действительно пальмы – я просто люблю, что они очень пышные и зеленые.

Я зашла внутрь и медленно поднялась на второй этаж. Мне нравилось прикосновение моей открытой ладони к деревянным резным перилам, основание которых было покрашено в белый цвет, а сам поручень лишь залакирован, чтобы сохранить натуральность древесного оттенка. Я уже любила в этом доме все. На этаже было по две квартиры, и каждая площадка была особенной. На рецепции висело огромное старинное зеркало в тяжелой резной раме цвета золота, на другой площадке стояли два диванчика и столик или картины и огромные вазы с очередной пальмой.

Норин в темно-синих брюках, белой футболке и расстегнутой красной рубашке поверх сидел на площадке своего этажа на кожаном диванчике с зонтом в руке. Я остановилась на предпоследней ступени. Он подпер голову рукой и смотрел на меня так, будто я пять минут назад вышла и снова вернулась.