– Но ведь не куришь?

– Или просто ты этого не замечаешь?

Думаю, этой фразой Норин пытался мне сказать, что не все вещи такие, какими мы их видим, и смотреть нужно глубже. Но вообще, я до сих пор не знаю, что он имел в виду. Переспрашивать я не стала.

– Спасибо за книгу. Сейчас я говорю «спасибо», потому что оно на самом деле означает «спасибо».

Я посмотрела на него, ожидая ответной реакции или каких-либо комментариев, но Норин просто внимательно слушал меня. Каждый раз (говоря «каждый» я подразумеваю действительно всегда), когда я начинала говорить, на его лице появлялась сосредоточенность и внимательность. Мне захотелось ему обо всем рассказать, обо всех моих секретах и самых страшных тайнах, даже о том, в чем я сама не всегда хотела признаваться. Я подползла к нему ближе. Даже если между нами не было физических препятствий, само расстояние как существующее измерение отделяло меня от Норина, и мне хотелось избавиться от всего, что мешало сейчас говорить откровенно. Он не шевельнулся, и лишь его глаза неотрывно следили за каждым моим движением.

– Норин, со мной что-то происходит, – проговорила я полушепотом. – В последнее время мне кажется, что я не в своей тарелке. Как тебе это удается – не обращать внимание? Мы говорили с Николь о тебе, и когда она мне рассказала, кто твои родители, и в каком обществе ты вырос, у меня это просто в голове не могло уложиться. Как у тебя получается уживаться с этим? Потому что лично я так нетерпима к…

Он сел повыше и приложил палец к моим губам:

– Лоиз.

Звук моего имени его голосом вмиг заставил меня замолкнуть. Я лишь сморгнула и вновь приковала свой взгляд к его зеленым глазам.

– Давай договоримся, что отныне все будет происходить только между нами двумя. Нужны ли нам посредники? И хотя я теперь только о тебе и говорю с Николь, а ты, насколько я понимаю – только обо мне, я хочу, чтобы с этого момента все было лишь нашим с тобой и больше никому не принадлежало. Только я и ты – договорились?

Я вновь сморгнула, чтобы прийти в себя.

– Впервые.

– Что впервые? – учтиво переспросил он.

– Ты впервые произнес мое имя.

Он пару раз кивнул:

– Мне кажется, я перешел недоверительную грань и считаю, что имею права теперь произносить твое имя.

– Звучит, как какое-то правило…

– Это… нечто более личное. Я не могу заставить себя обратиться к человеку, вернее, к его самой личности, если не чувствую, что человек важен для меня.

– А я для тебя важна?

– Это тоже слишком очевидно. Спроси что-нибудь еще.

Почему-то мне хотелось улыбнуться, но, боясь, что улыбка может выйти самодовольной, я сдержалась.

– У тебя не будет здесь кофе?

– Для тебя – будет, – в отличие от меня он свою опьяняющую улыбку сдерживать не стал, но почти сразу же после этих слов улыбка перешла в задумчивую, и он добавил, – вообще-то я есть хочу. Встал в шесть, ничего еще не ел.

Он поднялся с пола и направился к двери.

– Ты встал в шесть? – удивленно переспросила я.

– М-хм, – хмыкнул он с небрежностью, будто это само собой разумеющееся – просыпаться в субботу в шесть утра. Он уже был в дверях, но я снова спросила:

– И ничего еще не ел?

– Забыл.

Норин развел руки и скрылся в коридоре. Из кухни послышались звуки чайника, воды из-под крана и бряканье посуды. Я все еще сидела на полу, раздумывая, что может вообще заставить человека встать так рано в первый после трудовых дней выходной. Не знаю, можно ли считать меня человеком ленивым, но мой организм всегда требует хорошего сна, и суббота, как святой день – та самая возможность хорошо отоспаться после пяти дней, в течение которых приходится вставать в семь и ложиться не раньше одиннадцати из-за домашних заданий, внешкольного чтения или статей в газету. Я поднялась с пола и подошла к столику. Нельзя было брать исписанные листы бумаги и читать, я это понимала где-то в глубине души, но с того самого момента, как мы сели на пол, на эти бесчисленные подушки, все правила будто рухнули. Казалось, что я нахожусь в другой стране, где правила морали и воспитанности имеют совершенно другие формы. Моя рука непроизвольно дотянулась до нескольких исписанных несвязанными между собой фразами листов с пометками на полях. Записи чем-то напоминали дневники Сэй Сёнагон. Это были пятистишия, хотя и не танки по количеству слогов.

– Норин, чем ты занимаешься? – не оборачиваясь, крикнула я, чтобы он меня услышал в кухне.

Его голос смешивался с шумом керамики и кипящего чайника:

– Сейчас – готовлю поесть. Вообще – дышу, сплю и ем. Детально и глобально, – он зачем-то снова открыл воду в раковину. – Что именно тебя интересует?

– Весь ты.

Его не было слышно некоторое время. Вскоре шум посуды и воды затих, и Норин появился в дверях с подносом в руках. Он водрузил все на пол и, наконец, произнес:

– Я не могу тебе ответить на этот вопрос. Я себя так хорошо не знаю. Поджаренный хлеб с сыром и помидорами и печеный аспарагус. Расскажи про школу.

Мы снова сели на пол.

– Боже, школа. Мое отношение приближается к тому, что я буду вздрагивать от неприязни каждый раз при ее упоминании.

– Это серьезно.

Я быстро взглянула на Норина, чтобы понять, пошутил ли он. Но его лицо на самом деле было крайне серьезным и сосредоточенным. Я взяла хлеб с тарелки и сунула в рот довольно большой кусок.

– Это правда. Наш колледж – как миниатюрная копия высшего общества. Из нас лепят, как из глины непонятно что, вернее, им-то понятно, это мне непонятно. И при этом маскируют все так, что не придраться.

– Маскируют? – переспросил Норин, жуя аспарагус, как ленно жуют соломинку в поле в один из жарких дней летнего зноя.

– Ну да. Утверждают, что дискриминации нет, а сами втолковывают нам, что маори – это дикое племя плебеев, и что Англия – единственная держава культуры и… не знаю, высоких традиций. Или говорят, что все на равных, но при этом все время как-то дают понять, что мы принадлежим тому обществу, которое является движущей силой, авторитетом, и что мы будем в будущем определять развитие страны, что к нам будут прислушиваться, ведь мы – Боже, самые сливки! – я немного разошлась, и когда помидор упал с хлеба обратно в тарелку, когда я сотрясала рукою воздух, я снова подобрала его и, сунув рот, немного сбавила тон. – Нам даже вбивают в голову, что Томас Гарди и Бернард Шоу – это красиво, а Гуддини, который четыре года назад расковал себя в воде из цепей – это шулер. Почему за нас должны решать, что есть искусство, а что – ширпотреб?

Норин, похоже, забыл про свой аспарагус, и у меня в голове помимо моих воинственных возмущений промелькнула еще и пугливая мысль, что из-за меня он может вновь забыть поесть, но я так разошлась, что остановиться не смогла. Я отложила вилку на поднос и села на колени:

– Сказать тебе, что на самом деле происходит в стенах нашей школы? Николь там училась, она может все подтвердить. В старших выпускных классах начинается негласное соревнование, вроде как погоня за популярностью. Все подсчитывают рейтинги, все начинают выбирать, с кем общаться, а кого сторониться, кого-то преподаватели подталкивают к пьедесталам, а сами ученицы будто по инстинкту сбиваются в группы по критерию, Господи, популярности. Или влияния родителей. Или… А знаешь, что произошло на прошлой неделе? На уроке миссис Линн, ну, то есть по истории. Я что-то там возразила по поводу дискриминации, но мне даже не дали наказания, потому что решили, что я поддерживаю классовое разделение! Или, может, из-за моих родителей, потому что папа все время выделяет какие-то средства колледжу. Не знаю, не в этом дело. Суть в том, Норин, что мне все это не надо. Но так несправедливо, что я не могу ничего выбрать. Зачем я родилась именно в этом высокомерном обществе? Ведь я этого никогда не просила и не хотела! Я еще даже в него толком не влилась, а уже все это ненавижу! Почему я должна всем этим заниматься? Быть сливками общества, влиятельной стороной, авторитетом, который при этом не думает ни о чем, кроме своего состояния! Я не против благ цивилизации, вовсе нет, здорово, что теперь есть автомобили и свет, и радио BBC, но ведь не у всех это есть, не все могут себе это позволить. А почему я должна быть до визга счастливой от всего этого? Я не понимаю, почему я в этом обществе родилась! Наверное, мне здесь не место.