Ее голос звучал даже тогда, когда вы не слушали: высокий, чистый и беспечный, забывающий, что мы дети.
«Ей было нелегко, Сара Кан. Да ведь они пробыли здесь всего год, когда умер ее муж. Я думала, она вернется туда, откуда пришла, бедная женщина, ее здесь ничто не удерживало. Они пришли только потому, что он работал в школе. Но тогда, полагаю, ей больше некуда было идти. Не с войны.
«Она приехала в Англию перед войной, - сказал я.
- А она, дорогой?
'Она сказала мне. Она оставила всю свою семью и приехала поездом ».
«Ну, если она так сказала, значит, так и сказала. Ее муж все равно пришел позже. Он был в концентрационном лагере ».
- Это было похоже на ваш лагерь?
Вопрос только что возник. Пока я говорил, я знал, что это тема, о которой мне не следует упоминать. Сидя за этим столом, я не мог контролировать беседу.
Ручка Дафны Лейси на мгновение замерла, как дротик.
«Это был нацистский лагерь. Это был немец ». В ее голосе была точность.
«Немецкий, а не японский».
Как будто разница была не более чем в языке.
Или климат: японский лагерь, влажный в джунглях, мужские рубашки, залитые потом, шум цикады и крики странных птиц; в немецком лагере холодно, на мой взгляд, всегда холодно.
Дафна Лейси снова писала. На конвертах появилось больше надписей.
- Конечно, это сильно подорвало его здоровье. Ему повезло выжить, но его здоровье было подорвано. Он никогда не выглядел здоровым человеком, когда приехал сюда. Я встречался с ним всего один или два раза, но часто видел его в деревне. У них была собака, я не знаю, что с ней случилось, но у них была собака, хорошая маленькая собачка, спаниель, кажется, это был. Он ходил по ней. Вы видели, как он гуляет. Не в гору, не думаю, что ему это удалось, а через деревню. Я слышал, у него туберкулез. Многие из них были больны туберкулезом, когда они вышли, но потом, я полагаю, им пришлось посчитать себя удачливыми, что они вообще вышли ».
Почему они ничего не объясняли, эти взрослые? Они не объясняли, не определяли, но вырезали свои речи везде, где что-то имело значение; и нам оставалось проваливаться сквозь промежутки между их словами. Что-то было в японцах, в том ужасающем замалчивании, от которого пострадал наш народ, британские мужчины и женщины держались в каком-то косоглазом восточном молчании. Затем был огромный ужас, который охватил евреев, более глубокий и более отдаленный. (И было то, что Питер сказал о мыле. Я никогда не забывал о мыле. Какое-то время мне было нелегко мыться.)
У меня два дня в Берлине, а потом я сяду на поезд в Польшу. Если будет время, я могу поехать в один из лагерей смерти. Сейчас туда ездят все туристы. Освенцим слишком далеко, но в моем путеводителе сказано, что я мог бы пойти в меньший лагерь Штуттгоф, который находится недалеко от того места, где я буду.
Но я не думаю, что смогу это вынести. Не сейчас, не в одиночку. Возможно, в другой раз, если я когда-нибудь вернусь. Это холодные серые дни, эти дни немецкой весны. Весна здесь наступает позже, чем дома, хотя я понимаю, что лето будет лучше. Медленно проходят холодные дни, и я позволяю им пройти. Я вижу достопримечательности. Я хожу по улицам. Сижу в кафе, аноним. Мысли становятся напряженными. Потому что их некому сломать. Я наблюдаю и думаю о своих английских мыслях. Те, кто находятся рядом со мной, говорят по-немецки, и я вижу их на расстоянии, как если бы они были не более чем движущимися по экрану фигурами с потерянными субтитрами, я - непонимающий зритель. Я заказываю еще кофе. Настоящее менее значимо, чем прошлое.
«Перестань мечтать, дорогая. Пойдем, Сьюзен почти закончила свою. Стопка листовок Сьюзен готова, мои сложены только наполовину. Красные ногти Дафны Лейси на ручке, быстрое письмо. Штампы еще предстоит сделать. На Дафни Лейси всегда было чем заняться. Почтовая рассылка, марки, вечеринка с напитками, еда на колесах, еще кое-что. Как будто занятость держала Дафну Лейси в целости. Как будто все ее части держатся вместе только до тех пор, пока она находится в движении. Что, если она остановится, она может отключиться, развалиться, просто перестать существовать.
Он курил какие-то сигареты, у которых был тяжелый темный запах, отличный от того, к чему я привык - французские сигареты, я полагаю, они, должно быть, были, или верблюды. Я знал, что он там, как только вошел. Я не увидел его, но почувствовал запах сигарет и увидел его коричневое пальто, висящее на крючке в коридоре между входом и лестницей. Дверь в кухню была закрыта. Я представил, как он сидит на кухне и курит, читает газету, его стул отодвинут у огня.
Я был рад, что не видел его, потому что не знал, как с ним разговаривать. С миссис Кан это было не так уж и сложно. Я могла играть на гамме, говорить то же самое, что и всегда, и забыть о платье винного цвета. Сегодня на ней было простое черное платье, которое она часто носила раньше. Она выглядела элегантной, напряженно уравновешенной, как всегда, такой же, как всегда. Люди не менялись, потому что вы знали о них что-то еще. Они по-прежнему выглядели так же. Только, если подумать, то, как вы их видели, изменилось. Был человек, которого вы видели, который всегда был одним и тем же, а затем был другой человек, которого вы узнали, что он был внутри. Как русские куклы. Или шпионы. Как Хелен Крогер и Леонтина Коэн.
