— Так что? — она оборачивается, отложив нож в сторону. Темные волосы липнут к чуть влажным щекам и мне хочется дотронуться до них, убрав за ухо. Не первый раз ловлю себя на подобной мысли, но впервые чувствую, что это не просто желание ощутить, например, мягкость волос, а заставить Айви почувствовать хоть что-то. — Почему именно французский?

Она склоняет голову вбок, и я не могу сдержать улыбки. Закусывает край губы, с интересом заглядывая мне в глаза. При желтоватом отсвете зрачки чуть расширены, а серые синяки под загорелой кожей вырисовываются четче, чем при дневном, но, несмотря на все эти мелкие изъяны, сердце все равно пропускает удар.

Я задумываюсь.

— Не только из-за того, что он является языком любви. Во-первых, его звучание — любая фраза, даже ругательная, произносится довольно красиво. А во-вторых, потому что моя мама с детства была влюблена в Париж, мечтая побывать во Франции. Вот и я, лелея её мечту, хотел того же. Плюс, у французов неплохой кинематограф, так что смотреть фильмы без субтитров — круче, чем с ними.

— Мой папа имел французские корни, — произносит она, присаживаясь рядом. — Изначально мать назвала меня Иви, но я никогда не любила это имя, пускай с ним фамилия и имела очень красивое звучание. Айви, в сочетании с Виардо, на слух воспринимается иначе.

— Айви Виардо, — я пробую каждую букву губами. — Айви само по себе звучит красиво и подходит тебе больше, чем Иви. Ты словно… олицетворяешь свое имя. Яркая, неординарная, выбравшаяся из какой-то модерновой сказки с этими своими татуировками, пирсингом, даже с манерой речи.

— Это такой способ сказать «ты странная»? — она изгибает бровь, ухмыляясь. Я облизываю губы, машинально потирая рукой шею — всегда, когда волнуюсь, начинаю теребить именно загривок. — Что ж, тогда ты попал в десятку.

— Не странная, — поправляю, уверенно заглядывая в глаза. — Ты не странная, Айви. Ты — необычный клубок, который не каждый сумеет распутать. Потому что снаружи он черный, с шипами, что усложняет задачу, а внутри него — гамма различных цветов. И их яркость зависит только от умелых рук того, кто неплохо справляется с вязанием.

Её щеки — возможно из-за жары, а возможно из-за сказанных мною слов — покрываются легким румянцем. Пухловатые губы расплываются в теплой улыбке, заставляя сердце пропустить еще пару ударов, сбиваясь с привычного ритма.

— Это… весьма необычный комплимент. Но я его приму, надеясь на то, что с нитками ты управляешься лучше, чем с карандашами.

— Призраки, между прочим, тоже могут обижаться, — усмехаюсь я. Айви смеется, перелистывая слайд на ноутбуке.

— Ты ерничаешь? Это забавно. Я хочу знать больше таких сторон. Слышать шутки, видеть то, как улыбаешься, потому что большую часть времени ты больше думаешь, чем говоришь.

Спроси её, — противно тянет внутренний голос. — Спроси её о Брюсе. Ты же знаешь, что она говорит это, потому что считает тебя другом. Или потому что ей тебя жалко?

Заткнись! — шиплю я, надеясь прервать очередную порцию едких замечаний своего эго. Оно, впрочем, не намерено успокаиваться, и это злит еще больше.

Откуда во мне это чертово собственничество? И почему я позволяю сознанию снова подкидывать нежелательные воспоминания, которые начинают душить? Ведь это неправильно — переиначивать картину увиденного.

Ты сам её переиначиваешь, — гулко отзывается эго. — Мне незачем заниматься подобным. А вот ты продолжаешь. Сам, без моей помощи, взывая к совести и об нее же обжигаясь. Ну и как оно?

С шумом выдыхаю. Айви слегка теряется, не понимая, что происходит.

— Я сказала что-то не то?

— Нет, — покачиваю головой, поднимаясь с места. — Все в порядке. Я просто… просто немного устал и хочу побыть один. Давай закончим с переводом завтра. Поешь и ложись.

— А ты? — она вскакивает следом, недоуменным взглядом поглядывая на меня.

— Призраки не спят, помнишь? — улыбаюсь, покидая кухню.

Омерзительно от самого себя. Мысли здесь не причем, просто я сам — сгусток противоречивых эмоций, что никак не может разобраться с самим собой. В такие моменты до безумия хочется, чтобы кто-то хорошенько мне врезал, дабы почувствовать вкус собственной крови, смешанный с физической болью. Моральная, если честно, ощущается иначе, и заглушить её в разы сложнее.

Я и не пытаюсь, ведь знаю, что это бесполезнее, чем сеять на асфальте бобы, надеясь, что с наступлением дождей ростки прорастут сквозь толщу битумной крошки. Я это заслужил, причем в полной мере: раз загнал себя в это болото, то и ощущения должны быть соответствующие.

Прокрадываюсь на крыльцо, вслушиваясь в шум ночи, волн, что выбрасываются на песчаный берег и треск сверчков, копошащихся где-то во влажной траве. Ступаю на деревянную поверхность, желая коснуться ногой земли, но вместо этого вижу, как та исчезает во тьме.

Это не первый раз, когда я пытаюсь уйти. Мне, признаться честно, до чертиков страшно — шагнуть в неизвестность. Не знаю, что там — за чертой, где кончается магия моего существования, но хочется верить, что блаженство, успокоение или, в конце концов, пустота, в которой стоит погрязнуть.

Но правды я не узнаю. Когда-нибудь попробую, но этот день — точно не сегодня. Потому что сейчас не время для того, чтобы исчезать. Я чувствую это интуитивно и стараюсь прислушиваться к этому чувству в полной мере, учась на ошибках прошлого.

Только новые грабли, царапая горло, протыкают меня до зияющих дыр.

Избегать Айви становится все сложнее: ощущение, что бегаешь по кругу, превращая ситуацию в дешевую драму, снятую специально для подростков. Забавно, что вышло именно так и никак не иначе — в роли короля драмы я, бесспорно, хорош. Даже слишком: любой, кто увидел бы мою игру со стороны, давно запустил бы в экран поп-корном.

Я смеюсь — негромко, прикрыв рукой рот и пытаясь привести голову в какое-то подобие порядка. Рассвет — с примесью серых облаков и прорывающегося сквозь них ярко-рыжего солнца — расползается по небу, будто раненая змея. Лучи, заставляющие тени клубится в углах комнаты, касаются макушки спящей Айви. Дурацкая привычка — смотреть только на нее, вслушиваясь в равномерное дыхание и шепот, которым она просит остаться.

Не меня, конечно. Но порой приятно помечтать о том, чего на деле никогда не существовало. Мечты — штука весьма несбыточная. Иногда они разбиваются на триллион осколков, разрезая всего изнутри, а иногда являются спасением — своеобразным кругом, за который хватается тонущий. Но я под оба пункта не подхожу, теряясь меж ними.

Вроде и знаю, что моя мечта — хрупкая, несбыточная и глупая, но пытаюсь мысленно вцепиться в нее пальцами, не отпуская.

Мечты порождают безумие. Больную идею, в которую веришь всем сердцем, думая, что однажды все получится. Прибежит пасхальный кролик, вильнет хвостом, подергает ушами и — вуаля! — держи свое желанице, дружок. Но это не сказка, не повесть о том, как достичь желаемого, если не имеешь возможности сделать хоть что-то. Реальность куда прозаичнее представлений, которыми мы себя окружаем.

Будучи ребенком, равно, как и подростком, я любил строить иллюзии. Фантазия в этом плане отличная штука, передающая картинку точь-в-точь схожую с реальностью. Закроешь глаза, протянешь руку и сумеешь коснуться желаемого.

Я часто представлял, что ничего из ныне произошедшего не было. Не существовало смерти, болезней, моих драк. Были мы вчетвером: мама, папа, бабушка и я, сидящие в её доме, пьющие чай и подпевающие звонкой мелодии фортепьяно. Это было так же реально, как и моя жизнь после. Я тонул в этом безмерном ощущении близости со своими родными, будто ожив и проснувшись от самого долгого и тёмного сна. А потом открывал глаза, осматривал комнату, спускался вниз — в тишину дома, в темноту, что накрыла пуховым одеялом, давящим на легкие, и понимал, что мечты разбиваются вдребезги. Снова и снова, бьют, врезаются в кожу, обжигают сознание резкой волной боли. Занимательно, что каждый из моих родственников, в том числе и я, отправились в мир иной. Собираемся только в моих воспоминаниях.