Впрочем, этому я значения не придаю.
Её зовут Айви и у неё — огромный шрам на спине, рассматривая который, сразу же вспоминаю о своем рассечённом колене, куда наложили пару швов. Травм, конечно, было больше, включая разодранные локти, часть щеки, которую я не успел прикрыть при падении, а еще содранная мочка уха — я тогда неплохо проехался по нагретому солнцем асфальту. Мне было около тринадцати и я не удержался на скейте, который папа подарил мне на день рожденья. Катался по всей округе, а из-за того, что наш район находился на холмистой местности, спуск с нее оказался быстрее, чем я рассчитывал. Было больно. Я рыдал, как маленький ребенок, который поскользнулся на ровном месте и упал, стукнувшись подбородком. Сидел и смотрел, как кровь заливает кожу, одежду и как багровеет колено, белея под тяжестью надавливаемых пальцев.
У меня было много подобных ситуаций. Мама часто называла меня ходячей болячкой, а когда я что-нибудь ломал, злилась за мою легкомысленность на этот счет. Она всегда переживала за мое здоровье, особенно, когда я старался делать вид, что мне на самом деле не больно. Сдерживал слезы, кусал внутреннюю сторону щеки, стоило врачу прикоснуться к месту, что ныло. А потом, когда мы возвращались домой — каждый к своему делу — отчитывала отца за травмоопасные подарки, вроде того же скейта или роликов. Всегда боялась, что я сломаю себе шею и навсегда останусь инвалидом. А, может, вообще умру, с моим-то везением.
Череда переломов, ушибов и посещения больниц закончилась к годам семнадцати, когда их обоих уже не было в живых. Я остался жить с бабушкой, взявшей надо мной попечительство, и решил, что приношу ей итак много проблем. Потому стал уделять внимание учебе, завел, вроде как, друзей. Но вспомнить остальное не получается — те дни почему-то смазаны. Зато смерть бабушки помню отлично: я вернулся домой после очередной тренировки по футболу и нашел её мертвой. Мне уже стукнуло восемнадцать, и я оканчивал старшую школу, надеясь, что сдача экзаменов поможет мне поступить в хороший колледж. Но иногда надежды и мечты — так хрупки, что рушатся, подобно домику, сложенному из тонких спичек. Бабушка лежала на полу, с тоненькой струйкой крови у рта, сжимая в руках кухонный нож, которым обычно нарезала овощи. Те тоже валялись рядом, упав, судя по всему, с разделочной доски.
Вообще-то, уже в тот момент я чувствовал, что рядом со мной витает смерть. Не хотел в это верить, но все мое естество говорило об этом. Интуиция — интересная все-таки вещь. Жаль, что я никогда не доверял ей.
Пар в ванной заставляет зеркало покрываться легкой дымкой, через которую рассмотреть силуэт Айви становится сложно. Я не собираюсь подглядывать. Мне просто интересно — скоро ли она признается, что видит меня? Или глаза обманывают снова? Хочется думать, что нет.
Пару раз я уже ловил себя на мысли, что что-то Айви да замечает. Много совпадений, объяснить которые мне не под силу. Например, при попытках коснуться её — а их бесконечное количество, ибо мне нравится думать, что однажды все-таки получится — она сразу старается уйти в сторону. А когда мне становится скучно и я начинаю болтать, волосы на её теле встают дыбом, пускай лицо и остается бесстрастным. Это, возможно, просто мое ярое желание думать обо всей этой ситуации в позитивном ключе. Однако не уверен, что если бы она видела меня, то смогла бы так открыто себя вести. Надеюсь, что на этот счет я и правда ошибаюсь.
Бесконечное количество разных по размеру, форме и цвету флакончиков, одинокая зубная щетка возле раковины. Она погружается в ванную, наполненную горячей водой и я усаживаюсь на корточки возле неё, замечая, как пена покрывает часть груди. Смущенно отвожу взгляд, понимая, что не должен находиться здесь, да еще и рассматривать её. Слишком интимная обстановка, тем более для того, кто уже давным-давно не видел обнаженное женское тело.
Как же безразлично я раньше относился к обыденным вещам, принимая их как должное. Интересно, вода обжигает кожу? А как пахнет белоснежная пена, которую Айви перекатывает из стороны в сторону? Так много вопросов и желаний, а все, что я могу — молча наблюдать за всем этим, ощущая толику смущения. Наверное, если бы мог, то точно бы покраснел.
— Придурок ты, Лео, — вслух шепчу я, усмехаясь. Желание рассмеяться щекочет ребра. Думаю, со стороны выглядит еще более жалко, чем ощущается. Пальцы рассекают воздух и пытаются дотянуться до пузырьков, пропадая сквозь них.
Айви закрывает глаза. Дышит равномерно, глубоко. Волосы распущены и еле достигают плеч. Красивая. На ум сразу же приходит Фиби — моя первая девушка, в корне отличающаяся от Айви. Рдеющие пухлые щеки, такие же пухлые губы и мягкие — почти детские — черты лица. Она всегда щеголяла на каблуках, стараясь компенсировать таким образом свой небольшой рост. Мне она доставала едва ли до плеча.
А еще отличалась быстрой ходьбой даже на самых неудобных и высоких каблуках. Порой меня посещала мысль, что Фиби уже родилась в туфлях и вместо ползунков вышагивала по полу от бедра, как самая настоящая модель Victoria's Secret. Выглядела она тоже соответствующе: подтянутая, с широкими округлыми бедрами, изящными ногами и небольшой, но красивой грудью. С невообразимым количеством родинок на теле, бледной кожей и тонкими музыкальными пальцами. Фиби временами напоминала мне мою маму. Они с ней были в чем-то похожи: например, в чрезмерной опеке надо мной, любовью ко всему пышному, мелодичностью голоса и манерой раздувать ноздри, если её одолевал гнев. Такие мелочи, но все еще всплывающие в памяти, как светлое пятно на тёмной футболке.
Забавно, что даже после того, как мы расстались, она все равно приехала ко мне на День рожденья, отмечая его как ни в чем не бывало. Притащила коробку, обернутую в подарочную бумагу с хлопушками и колпаками. Но открыть ту я так и не успел. До сих пор одолевает интерес: а что же там все-таки было? Жаль, что этого я уже не узнаю.
Нам было хорошо вместе. Мы много смеялись, держались за руки и целовались. Фиби всегда излучала какой-то невообразимый поток энергии, делая все вокруг себя не таким бесцветным, каким оно являлось на самом деле. Наверное, к ней у меня что-то, да было. Влюбленность. Мне нравилось время, что мы проводили вместе, касаться её, разговаривать. Иногда я по ней скучаю. Как и по всем остальным, кто остался там — за гранью живого. За гранью, где сейчас существует и лежащая в ванной девушка, за которой я наблюдаю.
— Хорошо, что ты здесь, хоть и не слышишь, — произношу я. Ресницы её подрагивают. — Хотя бы эти пару дней не чувствую себя одиноко.
Шумно выдыхает и, зажимая пальцами нос, погружается под воду. Я хмыкаю, решая оставить её одну.
Хватит надумывать, Лео.
Она много читает. Весь стеллаж в гостиной забит книгами. Я с интересом оглядываю каждый корешок, пытаясь вспомнить, как они пахнут. Чего тут только нет: и романы, и детективы, и беллетристика, фантастика. Мне при жизни очень нравился Кинг. У него было действительно очень много крутых произведений, от прочтения которых захватывало дух. Чего стоила «Зеленая миля» или «Кладбище домашних животных». Мне нравилась «Кэрри» — своеобразная, жуткая, но интересная. В ассортименте Айви его практически нет. У нее очень много учебной литературы, которой она время от времени пользуется. Рабочий стол, из-за которого она практически не вылезает, находится в моей когда-то комнате. Радует только одно — обои со звездами она так и не поменяла. И они до сих пор — сколько с тех пор прошло! — светятся ночью.
Айви вертит меж пальцев сигарету. Пачка «Лаки Страйк» валяется на журнальном столике. Сама она лежит на полу, что укрыт белоснежным пушистым ковром, и буравит взглядом потолок. Я наклоняюсь к ней так близко, что если бы это было возможно, то мы бы точно столкнулись нос к носу. Такая мысль веселит и я невольно улыбаюсь, рассматривая радужку её глаз. Будто замерзшая ртуть.
С момента её переезда прошло, как я думаю, неделя. Не могу быть уверен в этом точно, ведь когда ты мертв, время идет совершенно по-другому. Оно похоже на водоворот: затягивает, и пока делаешь тысячу оборотов вокруг своей оси, то забываешь о том, сколько уже прошло. Особенно остро это ощущается, когда ты один. Но сейчас все иначе: день не походит на «день сурка», пустые комнаты наполнены мебелью и декоративными штучками, вроде японских ваз или картин, разрисованных кислотными цветами.
