Я улыбаюсь — картинки прошлого танцуют перед глазами. Вспоминается что-то хорошее и теплое. Такое же, как разливающееся по небу солнце. Мне кажется, что плечи обнимает что-то легкое, практически осязаемое. Но задерживаться в этом чувстве дольше не решаюсь, в последний раз останавливая взгляд на том самом жирафе, контур которого расплылся по желтоватым обоям со звездами. Когда я рисовал его, мама готовила рагу — этот запах никогда не сможешь забыть, даже если пожелаешь. Помню, что черный маркер тек и пачкал пальцы, но я упорно водил им по шершавым стенам, вдоль звезд и меж ними. Силуэт у жирафа был нечетким и таким же смазанным, как и сейчас, а кривые полосы отпечатывались на коже и одежде черными плывущими пятнами. Боже, как же мама тогда на меня ругалась!

Шаг. Палящие лучи сменяются серостью, оставляя комнату пустой и привычной глазу. Звезды тусклые, небо — серое, а барабанящий по крыше дождь возвращает меня в реальность. Рука на вид все еще шершавая, большая, но я её не чувствую. Я и себя, если честно, совсем не чувствую и даже не вижу. Занимательно, что краткие воспоминания тех дней принимают настолько реальную форму в моих глазах. Будто позволяют вернуться обратно и попытаться исправить то, что должно произойти. Я бы хотел, честное слово, хотел бы. Но все, что мне остается — это молча наблюдать и ждать.

Долго ли?

Треск паркета под тяжестью моих ног больше не слышим. Следы от висящих на стенах картин, стоявшей когда-то мебели. Пусто. То, что у меня внутри, окружает меня и снаружи — здесь ничего нет. Усаживаюсь на пол.

— Элли, правда или действие?

— П-правда.

— Тебе нравится кто-нибудь в этой комнате?

Элли заметно краснеет, бросая секундный взгляд на меня. Её пальцы подрагивают от волнения, светло-каштановые волосы липнут к пухлым щекам и лбу. Она молчит, кусая край губы и сверлит взглядом свой напиток, не решаясь отвечать на провокационный вопрос. Я думаю, что ей страшно признаться в своих чувствах на глазах друзей и знакомых. Мне бы тоже было страшно, ведь симпатия — хрупкая вещь. Иногда я задумываюсь над этим всерьез и не могу понять: был ли я когда-нибудь в кого-то влюблен? Или ощущение пустоты всегда заполняло меня в то время, делая абсолютно малодушным и невнимательным? Наверное, стоило бы ей улыбнуться, чтобы дать призрачную надежду хотя бы на что-то. Но я это не делаю. А она стремительно покидает гостиную. Я провожаю её фигуру взглядом.

Параллельно с этим друзья вливают в меня огромное количество пива, джина и еще какой-то дряни, от которой голова становится пустой, а картинка перед глазами — плавающей. Размытые силуэты, голоса, слышимые будто из-под толщи воды. Я чувствую слабость в теле и то, как желудок неприятно обжигает спазм. Тошнота вырывается сначала на ковер, а потом и мне на ноги.

— Арчи, уложи его, — доносится до слуха. Кто-то цепко хватается пальцами за руки, приподнимая мое тело с пола. Глаза слипаются, губы — тоже. Хочется пить, но новый позыв вновь обжигает горло и пытается вырваться наружу. Опускаюсь на что-то мягкое. — Фиби, поищи тазик. Эй, приятель, никто же не думал, что ты так быстро накидаешься. Я надеялся, что мы еще потягаемся.

— Сид, в ванной уже кто-то есть.

— Дерьмо! Тогда поищи газету. Я переверну его, чтобы он не захлебнулся в собственной блевотне.

Вижу чью-то усталую улыбку сквозь прикрытые не до конца веки. Дышится тяжело, ком в горле не дает обжигающей консистенции выйти наружу, заставляя желудок болеть и скручиваться. Сид переворачивает меня на бок и вздыхает.

— Полежи тут немного. Я скоро вернусь.

Но он так и не возвращается.

Это последнее, что я помню. Последнее, что вижу перед глазами прежде, чем замечаю панику среди друзей, скачущих возле моего тела, и пытаюсь докричаться до них. Последнее, что наполняет меня скользким ощущением страха, от которого крик должен сотрясать стены, но всего лишь сотрясает меня всего внутри. Это так странно — видеть, что происходит уже после того, как умер. Как твое тело уносят из дома, оставляя пленником стен. Как забирают все вещи, напоминающие о тебе и о прошлом. Как фоторамка с изображением родителей разбивается в коробке, когда кто-то кидает в неё футбольный мяч сверху. Как наполненный когда-то дом пустеет, а вместе с ним пустым остаешься и ты. Даже слезы, что текут из глаз, не ощущаешь.

При вспоминании об этом я, на самом деле, ничего, кроме горечи не чувствую. Боль о принятии факта собственной смерти спрятана глубоко в чертогах сознания. Я стараюсь обо всем этом не думать. Но когда ты мертв, единственное, что тебе остается — это вспоминать, наблюдать, ждать чего-то. Мне, откровенно говоря, не по себе ото всего, что происходит. От ежедневных скитаний по пустому дому в попытке воспроизвести все воспоминания снова. Наблюдение за жизнью из-под грязного стекла. Быть призраком — хуже, чем я мог подумать. Хотя… хуже, наверное, быть одиноким там, где когда-то был жив и счастлив.

Не знаю, сколько времени прошло с тех пор. Дни медленные, тянутся, как карамель, навевают только ожидание. Жильцы сменяют друг друга быстрее, чем я успеваю к ним привыкнуть. И никто из них меня не слышит и не видит. Удручающе. Я всегда думал, что после смерти наступает забвение. Так или иначе, но ты уходишь, перерождаешься или отправляешься в чистилище. Все ложь. Нет никакого рая, ада и других выдуманных кем-то миров. Есть смерть, а есть жизнь, и я — где-то между ними. Я мертв, но все еще в мире живых.

Недосягаем, не слышим, но существуем.

— Нет, Мириам, не стоит. Да. Нет. Да. Хорошо. Я позвоню позже. Пока.

Она не стесняется курить прямо в доме, перемещая сигарету к краешку губ. На вид не больше тридцати. Черные — как непроглядная тьма — волосы, забранные в хвост, острые черты лица, об которые, если бы я был жив (о, самоирония!) с легкостью мог бы порезаться. Маленькая — рост едва ли достигает пять и семь*. Тягает коробки из стороны в сторону и дышит тяжело из-за жары на улице. На дворе, судя по распустившимся на деревьях листам и цветущим во дворе цветам, лето. Её кожа — бледная и покрытая мелкими татуировками — поблескивает на солнце. Она бросает трубку в карман спортивных штанов. Вздыхает. Оглядывает масштаб работы и вновь принимается таскать элементы декора в гостиную, не забывая выпускать клубы дыма изо рта и стряхивать пепел.

Вижу её не первый раз: уже была здесь с риелтором, рассматривая дом; с той самой Мириам — противной блондиночкой, от высокого голоса которой хочется лишить себя слуха. Они долго плутали от одной комнаты к другой, обсуждали работу, периодически отвлекаясь на то, чтобы решить, куда что лучше поставить. Занимательно. Вот так просто взяла и купила дом, принадлежавший когда-то моей семье. Не знаю, что даже и сказать: то ли счастлив, что снова нахожусь в компании живого человека, то ли испытываю очередной приступ меланхолии в отношении того, что мертв.

Скучающе рассматриваю её из-за угла, то и дело цепляясь взглядом за татуировки. Интересное сочетание маленьких пауков и зеленых листов, в которых они прячутся. Выглядит красиво и необычно. Хочется рассмотреть поближе, а еще, что лучше — коснуться. Но если первое осуществить — не проблемно, то со вторым выходит накладка. Я уже пробовал сдвигать предметы, касаться людей, проходя сквозь них, но все, что показывают в фильмах про призраков — чушь. Я всего лишь материя, не имеющая физических возможностей. Так что пугать жильцов до сердечного приступа у меня не выходит, также, как и докричаться до кого-либо. Возможно, единственное, что они на себе ощущают — мой взгляд. И то не факт.

Она опускается на пол, не переживая о том, что может запачкать домашнюю одежду в пыли и грязи, принесенной с улицы грузчиками. Я присаживаюсь рядом, водя пальцами по воздуху в том месте, где короткие волоски выбиваются из хвоста. Вблизи моя сожительница выглядит иначе: на коже проглядываются веснушки в районе щек и носа, что проколот. Золотая сережка переливается в лучах рыжего солнца, что освещает её лицо и серые — почти, как у моей матери — стальные глаза. Выглядываю из-за плеча, ловя её секундное замешательство.