Это звучит, как хлесткая пощечина, но на деле я знаю, что она права. Айви видит куда больше, чем я мог предположить и эта ситуация снова заставляет меня окунуться в прошлое, вспоминая улыбчивое лицо папы.

Почему я встретил тебя именно сейчас, а не когда был жив?

Это похоже на чью-то злую шутку, ей-богу. Абсурд — смотреть на человека и понимать, что его присутствие начинает делать тебя зависимым. Потому что сейчас — среди роя мыслей, среди пережитых вновь воспоминаний, нахлынувших так внезапно чувств — ощущать только одно единственное желание стать снова живым. Не для того, чтобы реализовать все, что когда-либо задумывал — этого я бы тоже хотел, честное слово, — а чтобы хотя бы на секунду ощутить через объятие желаемое спокойствие.

Чувство, что я наконец дома.

Господи, насколько же сильно я хочу снова вернуться обратно и уткнуться в плечо матери, ощущая её пальцы в своих волосах. Чтобы весь этот кошмар закончился. Проснуться в своей комнате со стойким чувством наполненности, а не пустоты, вызывающей лишь бесконечную тоску.

Почему я умер? Почему, почему, почему?

— Расскажи мне, — тихо просит Айви.

Я не могу оторвать от нее взгляд, все больше погружаясь под радужку, что напоминает дождливое небо. У меня внутри — чертово дождливое небо. И я покорно жду, когда прогремит гром, что сотряс не только бы воздух, но и каждую клетку тела, каждый нерв, напряженный под натиском чувств.

Чувств, что ищут выход наружу.

Она пододвигается ближе, будто перечеркивая расстояние между нами. Её лицо — серьезное, грустное, молящее меня о принятии — оказывается слишком близко. Так, что я могу рассмотреть крапинки возле зрачка, веснушки около глаз, полученные от поцелуя солнца. Я чувствую её дыхание, то, как Айви снова пытается ухватить меня за руку, но проходит сквозь нее. И вместо того, чтобы убрать её, она будто бы нарочно оставляет ту на месте.

— Зачем? — тихо спрашиваю Айви, чувствуя, как вдруг начинаю задыхаться. От близости, от её взгляда, от прикосновения, которого не чувствую.

— Чтобы боль прошла. Тебе же больно.

— А тебе? — снова вопрос. Айви облизывает губы и этот жест буквально приковывает к себе взгляд. Мне сложно не смотреть, но тяжелее от того, что она так близко. Потому что я, как самый законченный эгоист, хочу стать еще ближе.

Шепот хриплый, он царапает горло. Впору бы дать себе неплохую пощечину, чтобы перестать вести себя, как идиот. Но я не могу. И мне стыдно за это. За свои мысли, за слова и дурацкие вопросы. За то, что заставил её остаться, а не бежать.

За эгоистичность своих желаний.

— Прекрати, Лео, — она качает головой. — Просто прекрати думать, что ты обуза. Это не так. Я никогда так не думала. И от того, что ты расскажешь мне, не стану.

— Чего ты хочешь? Чтобы я сказал, что принял свою смерть? Я принял свое бесцельное существование задолго до того, как умереть! Все то, что меня окружало, все, кого я любил — мертвы! Их нет, понимаешь? Их просто не стало. И ни друзья, ни девушка, ни когда-то любимые вещи, к которым я стал относиться, как к обыденности своих будней, не изменили того, что я, мать вашу, был один! Я жил один и умер один, даже несмотря на то, что дом был полон людей! Да я, черт возьми, захлебнулся рвотой, потому что почувствовал, что меня поцеловала девчонка, к которой я ничего не чувствовал! Она наверняка не хотела этого, но это случилось! Еще и в мой день рожденья, как-будто больше не было другого шанса покинуть этот дом! Ты думаешь, что это легко принять? Думаешь, что, живя в стенах этого дома, я не вспоминаю каждый момент своей счастливой жизни? Это пытка! Это хуже бредней про ад! Я варюсь в котле своих воспоминаний каждую секунду! А теперь заставляю тебя вариться вместе со мной, думая, что раз ты здесь, то снова поможешь мне почувствовать себя живым!

— Лео…

Слезы. Они катятся из глаз непроизвольно, но в этот раз обжигают так, как не обжигали прежде. Господи, как же больно, как же невыносимо ощущать все это внутри, гниющее, будто мое мертвое тело! Это… это…

Айви осторожно обнимает меня, привстав с колен. Перед глазами — чернота её волос, острое плечо, что наверняка пахнет персиками. Я обнимаю её в ответ, содрогаясь в истерике, чувствуя, насколько она маленькая по сравнению со мной. Ладони опускаются на талию, пытаются сжать ткань футболки, но не получается.

Вой — моего собственного голоса — отскакивает от стен гостиной и заполняет её полностью. В перерывах между всхлипами я шепчу ей о том, насколько же паршиво себя чувствую. Насколько сильно устал от этого. Айви же молча слушает, не перебивая.

Кажусь ли я сейчас жалким? Как тогда на кладбище, стоя рядом с надгробием родителей и ощущая бабушкины теплые объятия. Правильно ли это вообще — вываливать груз на того, кто рядом? Видимо, я никогда не смогу этого понять. Не смогу в полной мере раскрыться, не смогу сказать тех слов, что кружатся в мыслях, не давая покоя.

Сумею, наверное, только расплакаться — от страха, от обиды на мир, от тягости своего дерьмого положения. Потому что по-другому у меня, увы, не получается, как бы сильно я ни пытался придерживаться обратного.

Глыба чувств, оседающих внутри, медленно, но верно тает. Я почти ощущаю легкость такую же, как и тогда, в детстве. Только теперь бабушки рядом нет, а вместо нее меня обнимает Айви — девушка, рядом с которой вся моя бравада с треском рассыпается на части.

Мимолетная легкость похожа на тоненькую нитку, за которую цепляешься при попытке не сорваться с обрыва. Она будто воздушный змей, что наконец-таки улетел в небо, скрываясь за окрашенными в розовый цвет облаками.

Мама, ты была неправа тогда. Кажется, спасти себя могу не только я сам. Видишь?

Когда я думаю о том, чего хотел еще при жизни, то, почему-то, всегда впадаю в состояние прострации. Все думаю, думаю, думаю, пытаюсь представить, какой бы была моя жизнь, если бы этого всего не произошло. Если бы я в один прекрасный день не умер, оставив позади свои замыслы. И все никак не могу представить будущее, в котором должен быть, наверное, счастлив.

В такие моменты пустота становится ощутима настолько, что мир превращается в одно сплошное пятно. И единственное, что остается — это загонять себя в это ощущение все глубже. Вдумываться, вспоминать счастливые моменты, зная, что больше не сумеешь разделить их с кем-то. На протяжении двух лет — это все, чем я занимался, помимо того, что поедал себя за неправильность своих мыслей и действий. Но легче не становилось, да и не стало бы: это похоже на то, как ковыряешь свежую рану, не давая ей возможности зажить. Вроде и ощущаешь боль, думая, будто живой, но на самом деле просто тешишь себя иллюзией, зная, что больше ничего другого не можешь.

Все бы и осталось таким — призрачным, ненастоящим и серым, — если бы в один прекрасный день здесь не появилась Айви. После того, как она переступила порог дома и дала наконец понять, что на самом деле меня видит, все вдруг резко изменилось.

Я изменился. И от этой мысли становится до жути странно. Какой я теперь? И все ли теперь будет хорошо, несмотря на произошедшее? Останется ли боль позади или так и будет мучать, возвращая в дебри моих самых страшных кошмаров?

Наверное, это никогда не пройдет. Правда — сжигающая, горькая, просто отвратительная на вкус — будет преследовать меня до тех пор, пока не настанет конец моему бренному существованию. Я знаю это, чувствую на подсознательном уровне, утешая себя тем, что время, проведенное с ней — с девушкой, которая заставляет меня считать себя хотя бы немного нужным — перекроет это.

Не перекроет. Будет отличаться ото всего, что было ранее, но не сумеет покрыть шрамов и рубцов, обрамляющих мою душу.

Принять свою смерть — меньшее, что я могу. Однако смириться с ней не получится, как бы сильно я этого ни хотелось.

Фигура Айви мечется из одной стороны кухни в другую. Тусклые лучи солнца стараются пробиться сквозь окно, отсветом падая на светлый гарнитур. На одной из столешниц я замечаю белоснежные лилии и улыбаюсь, возвращаясь будто бы в далекое детство.