И заметившая меня — испачканную ланчем, с горькой обидой на весь мир. Потерянную.

— Ты меня видишь? — удивилась, распахнув глаза. Они и так были довольно огромными, с густыми ресницами и оттенком, напоминавшем безоблачное небо. Но в тот момент показались мне еще больше. — Правда видишь?

В глубине её радужки, под самым нутром зрачка, зажегся крохотной уголек надежды. Было бы странно сделать вид, что я на самом деле ничего не видела. Потому что я видела и откровенно пялилась на нее, разглядывая во все глаза.

Красивая, — подумалось тогда мне. И это было правдой: белоснежные волосы, спадающие на точеные плечи. Крохотная, с маленькими чертами лица и густыми белесыми бровями. Ей было семнадцать. И она была в полнейшем отчаянии, которого я не ощутила и которое упорно списывала на то, что она просто рада встретить здесь кого-то живого.

Я кивнула ей. И это было самым опрометчивым моим поступком за всю, наверное, жизнь, прожитую в сожалении.

Мне нравилось, как она ждала меня. Нравилось, как улыбалась, когда я заглядывала к ней на переменах. Нравилось, что она не считала меня странной и относилась ко мне с пониманием и, в какой-то степени, обожанием. Потому что я была единственной, с кем ей удалось наконец-таки поговорить. Единственной, кому она могла выговориться. Она стала таковой и для меня, являясь своего рода спасением моей пропащей в боли души. Каплей обезболивающего в остром приступе агонии.

Её звали Фей. Три буквы, щекотавшие губы. Короткое, но лаконичное и сравнимое лишь с вымышленным персонажем из книги, в которого так яро верили дети. Оно не шло в сравнение с пресловутым Иви, коим меня называла мать.

Помимо ненависти к себе с еще большей ненавистью я относилась к этим трем чертовым буквам. Иви. Айви звучало иначе и не отдавалось презрением, с которым мать произносила мое имя.

— Что это? — поинтересовалась как-то Фей, заметив блокнот, выпавший из рюкзака. Попыталась поднять. Рука прошла сквозь него. Она разочарованно улыбнулась. — Красивый. Мама подарила мне такой же в младших классах.

Я закусила губу, сделав шаг ближе. Ухватилась за бумажный носитель и уложила его обратно в недры рюкзака.

— Ты единственная, кто теперь знает об этом, — она вновь улыбнулась, заглядывая вглубь моих глаз. — Знаешь, если бы я… — запнулась, — если бы я была жива, то мы бы смогли подружиться.

— Мы и сейчас дружим, — попыталась приободрить её я, усевшись рядом.

Фей усмехнулась.

— Теперь у меня есть только ты. Ты же не уйдешь, правда? Не оставишь меня одну? Кроме тебя у меня больше никого нет.

Тогда я впервые ощутила вину. Вину за то, что видеть её удавалось только мне одной. Вину за то, что она была одинокой, потеряв в один момент все, что имела. И что мое обещание все равно было пустым и ненастоящим: оставалось еще несколько лет в школе, а после меня ждал выпуск и другая жизнь. В другом городе, в другой среде, с новыми возможностями и связами, которые мне удалось бы приобрести. И сказать, что я не оставлю её одну означало соврать.

А ложь, произнесенная даже во благо, все равно остается ложью, сколько бы ни пытался переубедить себя в обратном.

Чем дальше шло время, тем больнее мне становилось. Не столько от осознания мысли, сколько оттого, что она от меня ожидала. И что требовала. Отчаяние стало отдавать чем-то неприятным во рту, смешиваясь с привкусом крови.

«Холли зануда и завистница. Тебе не стоит с ней связываться.»

«Не водись с этими курицами. Они считают тебя странной.»

«Учительница по биологии такая сука. Облей её стол клеем. Ради меня.»

«Ты можешь передать моей маме, что я люблю её? А лучше привести её сюда! Да, это замечательная идея!»

Поначалу все было довольно безобидно. Но чем я дольше с ней находилась, тем сильнее Фей начинала на меня давить. А позже и манипулировать, вызывая поддельное ощущение жалости.

«Я ведь умерла! Ну что тебе стоит сделать это для меня!»

«Идешь домой? У меня тоже был когда-то дом… Я скучаю по родителям.»

«Наверное маме без меня одиноко… сможешь узнать как она?»

В какой-то момент Фей из девочки, к которой я испытывала сострадание и, вместе с тем, симпатию, превратилась в того, с кем видеться стало крайне тяжело и неудобно. Просто до саднящей кости боли. Фей превратилась в обузу, избавиться от которой было страшно в силу тягости душевного равновесия. Я продолжала приходить, чувствовала вину, если вдруг пропускала наши с ней встречи, обманывая себя тем, что таким образом помогаю.

Но долго это не продлилось. Чувства были настолько сильны, что меня мучали кошмары, а днем, когда начинались школьные будни, я не знала, куда девать свои мысли. Меня проедала совесть, тоска, отчаяние. Переплетенные, будто корни дерева, они врезались мне в грудь и давили настолько сильно, что ни одна гранитная плита не сумела бы придавать также. Я задыхалась от бесконечных истерик, от осознания, что подала ей ложную надежду.

Я и себе её, в общем-то, подала. Только признавать это было крайне сложно.

Фей стала моим первым другом. Первой, кому я открылась, первой, с кем удалось поделиться своей болью. Каждая наша встречала несла за собой поддержку, принятие, о котором мечтала большую часть времени, ведь ни окружение, ни родные, никто не сумел принять меня, как человека, навешав ярлыки. Им проще было обвинить меня в том, что я странная, чем узнать настоящую мою суть, заглянуть по другую сторону. Я тысячу раз задавалась вопросом: почему мертвая девочка сумела рассмотреть во мне больше, чем живые люди? И с каждым разом ответить становилось все сложнее. И я начала чувствовать вину. Вину за то, что была жива, а она — нет. Что у меня было будущее, у меня были вполне себе живые люди, с которыми удавалось пообщаться, с кем я могла проводить время, кто меня слышал и видел. Это чувство начало тяготить. Настолько сильно, что сдерживаться от угрызений совести стало неимоверно сложно.

Нельзя было просто закрыть уши и перестать слышать её голос. Нельзя было закрыть глаза и сделать вид, что я ничего не понимаю. Это было неправильно, равно, как и не признаться себе в том, что я привязалась к Фей. Потому что это на самом деле было так. Сколько бы я не старалась игнорировать это чувство, сидящее внутри до последнего, все равно разрывает. Будто нарыв, который я наконец-таки вскрыла.

Из-за тяготившего чувства вины мне пришлось молча сбежать от этой проблемы. Следующий семестр я начала уже будучи ученицей другой школы, а дарованное виденье грани между живыми и мертвыми стало такой же обузой, как и сама Фей.

Мне стыдно, что я взвесила на себя огромный груз ответственности и сбежала от него, боясь последствий. Но другого выхода я не видела, а тешить и себя, и Фей иллюзией дружбы было подло.

Ведь мертвые остаются мертвыми, а мы продолжаем жить.

— Ты… — спрашиваю её, не зная, как начать. — Жалеешь о том, что тебе приходится жить с призраком?

Вопрос, казалось бы, довольно простой, но чувства, которые он вызывает, не сравнятся ни с чем испытанных мною ранее. Ни при жизни, ни после смерти. Сознанию хочется обмануть себя, доказать, что все на самом деле было не зря, но глубоко в душе ответ заставляет меня о многом жалеть. Наверное, её тоже.

Айви молча смотрит на свои руки, сцепленные в замок. Пальцы побелели, ноготь большого ковыряет маленькую ранку, оставленную во время игры с кошкой, поселившейся во дворе дома. Мне хочется положить ладонь поверх её худых рук, попытаться приободрить, сказать, что я понимаю, насколько это может быть тяжело. Но занимательный факт в том, что даже если бы я очень сильно этого захотел, все равно бы не смог. Какие бы чувства меня сейчас ни переполняли — нельзя изменить прошлое. И нельзя одним «Мне жаль» перекрыть все шрамы, оставленные на душе сидящей напротив девушки. Ведь это так не работает. Уж если время не сумело залечить старые раны, то каким образом это удастся мне — тому, кого уже нет?

Больно. До сдавливающего горла сожаления и бессилия. В такие моменты на самом деле начинаешь ощущать себя пустым звуком, способным только вредить, но никак не спасать.