Такие редкие встречи были наполнены своеобразной атмосферой. В белоснежных фарфоровых чашках плескался самый вкусный на свете чай, пахло тыквенным пирогом, а мои ноги свисали с дивана, еле достигая пола. Бабушка выглядела иначе: моложе, с туго забранными на затылке волосами, широкой улыбкой и морковной помадой на губах. Она с упоением рассказывала нам о своем прошлом, о дедушке, которого ждала с моря, о том, какой была её жизнь до появления папы. Все тогда казалось другим. Реальность воспринималась иначе. Будто заглядываешь в будущее через штору, ослепленный утренними лучами солнца, греющего кожу жарче обычного.
То, как бабушка утерла влагу с моих глаз в тот день я запомнил отчетливо. И её нежную, сочувствующую улыбку, что буквально кричала о том, как ей жаль. Забыть об этом было правда сложно, ведь именно такой я видел её впервые. По правде говоря, я понимал это, чувствовал, будто получая импульс. Но на деле не мог выдавить и слова: ком, вставший поперек горла, мешал не только глотать, но и дышать. Я молча смотрел на нее, удивляясь, как она до сих пор могла держаться. Каким образом улыбка так легко расплывалась по её сухим и тонким губам? Почему ей удалось отпустить боль, поселив в свое сердце прощение, вместо того, чтобы горевать? Но ответ был простым и совсем очевидным: бабушка сумела принять горькую правду. А я, ребенок, потерявший в один миг все, что было — нет. И винить родителей в их эгоизме казалось мне на тот момент самым правильным и верным решением. Наверное, потому что так было легче пережить боль.
Но, по правде говоря, это ничуть не помогало, а делало только хуже.
Мы стояли возле могилы, согреваемые теплым весенним солнцем. Прошел ровно год со смерти родителей. Время пролетело так быстро, словно за секунду переместив меня от похорон до того самого дня. Собраться с силами было сложно, как бы сильно я ни пытался делать вид, что все происходящее давалось мне так же легко, как и моя новая жизнь. Бабушка знала это, чувствовала и видела, как любая женщина, имеющая огромный жизненный опыт за плечами. Она многое понимала и прощала мне: мои всплески эмоций, затяжные депрессии, отказы от еды и углубления в себя. Это было по истине самое тяжелое время не только для меня, но и для нее — той, кому и дальше предстояло заботиться о подростке. Растить и дарить любовь, учить признавать ошибки, набивать шишки и принимать самые сложные в жизни решения.
На самом деле, я во многом благодарен бабушке. Несмотря на то, что я был не прав во многих наших с ней перепалках, и мое мнение почти всегда разнилось с её, бабушка никогда не заставляла меня думать иначе. Она пожимала плечами и говорила: «Когда-нибудь ты поймешь, что я была права». Так оно и было. Всегда и во всем. У нее был тот же дар, что и у моего папы: видеть больше, чем остальные. Заглядывать в душу и знать всю твою суть. Она умела легонько подталкивать меня к правильным решениям, не делая выбор за меня, умела понимать без слов, будто читала, как открытую книгу. Дарила любовь, пускай и своеобразную, наполненную горькой правдой и мыслями о том, что ничто не может продлиться вечно. Её ведь тоже скоро не станет. Даже раньше, чем я успею оклематься и встать на ноги.
Их сходство с папой было не только в понимании многих вещей, но и во внешности. Бабуля имела те же черты лица, широкую улыбку, которой улыбался мне папа в детстве, тот же взгляд, от которого я порой ловил дежавю. К старости, правда, бабуля сгорбилась и набрала вес, но это не делало её хуже. От нее все также веяло выпечкой, терпкими духами и, почему-то, сухой листвой, что встречаешь ближе к осени. Поредевшие волосы с сединой на висках, морщины у носогубки и в уголках глаз. Красивая. Вся такая утонченная, но выглядящая, как самая настоящая леди. Со шляпкой на голове и хриплым прокуренным голосом. Она никогда не выпускала из рук курительную трубку, походя на копию Шерлока Холмса в женском обличии. Даже тогда, когда легкий ветер разносил по округе свежесть от распустившихся цветов, она продолжала курить и выпускать изо рта клубы сизого дыма.
На деревьях зашумели листья. Солнце нежно коснулось кожи, обдав её теплом. Я склонился над землей, уложив цветы возле возвышающегося памятника. Всхлипнул, но вовремя утер рукавом нос, стараясь собраться — выглядеть слабаком мне не хотелось. Конечно, нет ничего зазорного в том, чтобы проявлять эмоции, но плакать, как маленький мальчик я уж точно не собирался. По крайней мере до тех пор, пока стены комнаты не укроют меня от всего мира. Бабушка на это только погладила меня по плечу, наблюдая за тем, как по небу поплыли белоснежные, будто из ваты, облака.
— В том, что тебя переполняют эмоции нет ничего плохого, мой дорогой, — произнесла она, когда я снова оказался рядом. — Ты же человек. А людям свойственно чувствовать боль от утраты. И плакать — тоже. Если твой отец когда-то говорил тебе, что мальчики не плачут, то он был не прав. Знаешь, как заливался слезами твой дед, когда на свет появился Томас? Похуже, чем любая девчонка, так и знай. Да и твой папа тоже был хорош, особенно когда попадал в передряги. Однажды мы выбрались на пляж, а Томас всегда таскал с собой ведерко — подарок кузины. Оно было синим, с нарисованным осьминогом, от которого твой папа был в диком восторге. Мы ушли плавать, а Генри уткнулся в газету. У твоего деда тоже была привычка таскать с собой что-нибудь эдакое. Видимо, Томас перенял эту привычку от него. Он всегда старался брать пример с твоего деда, будто зная, что тот скоро покинет нас. Не по годам умный, — бабушка снова затянулась. — Так вот когда мы вернулись обратно, то ведерко кто-то, судя по всему, заметив такую красоту, — а оно и правда было довольно симпатичным — стащил. Твой папа заливался крокодильими слезами. Стоял, сжимал мою руку и утирал щеки кулаком, думая, что если будет тереть слишком сильно, то их поток наконец прекратит литься из глаз. А я все никак не могла его успокоить. Даже рожок с мороженым не помог, хотя Томас обожал мороженое больше всего на свете. Шоколадное, потому что горчинка приятно колола язык. Ничто не могло заменить это ведерко, какие бы игрушки Генри ему ни покупал. Казалось бы — обычное ведро, коих на рынке полным полно. Но он потерял что-то очень дорогое сердцу — подарок, хранимый как зеницу ока. И ты, мой дорогой, испытываешь сейчас те же ощущения. Неважно, в какой ситуации мы находимся. Боль делает нас людьми, а её принятие помогает смириться с происходящим. Не сдерживайся.
Она улыбнулась. В её глазах я неожиданно заметил собственное отражение. Бледное, безжизненное, без каких-либо эмоций и мыслей. Пустой внутри, как фарфоровая статуэтка, разбить которую проще, чем кажется. Слезы обожгли глазницы неожиданно и резко, а бабушка без слов притянула меня к себе, поглаживая по волосам и молча вслушиваясь в мои тихие всхлипы. И я не стал сдерживаться — в этом не было никакого смысла.
Я впервые дал волю своим чувствам при ком-то. Впервые позволил себе показать слабость, перестал храбриться и блокировать ощущения после случившегося. Мы простояли над могилой довольно долгое время, большую часть которого я пытался успокоиться. Глаза жгло, кожа из-за соленых слез продолжала гореть — я утирал дорожки рукавом свитера, что был довольно колючим на ощупь. Стоял, шмыгал носом, вдыхая аромат бабушкиных духов и чувствовал, как отстукивало сердце. Собственное будто пыталось проломить грудь, скача меж пролетами ребер.
А потом встретил Фиби — улыбчивую, словно солнце. С взглядом, обращенным на мир с каким-то несвойственным мне обожанием.
Встречи на кладбище казались несусветной чепухой и вымыслом, хотя в реальности все было совсем иначе. Без лишних мыслей, с какой-то простотой и душевным спокойствием. Так я в тот момент себя ощущал. Ведь копившиеся во мне долгое время эмоции наконец нашли выход и их груз, будто сковывавший меня за шею тугой веревкой, перестал тянуть ко дну.
Был ли я тогда на дне? Вполне возможно. Но это уже не так и важно.
Она сидела на скамейке, прямо возле небольшой церквушки, купол которой поблескивал на солнце; болтала ногами, подобно ребенку, и разглядывала голубое плавучее небо. В ситцевом платье с рукавами, со струящимися вдоль плеч волосами и светящимися на солнце родинками, что танцевали хоровод на бледной коже. Джинсовая куртка примостилась рядом. Зелень вокруг её миниатюрной фигуры смотрелась до жути красиво. День, почему-то, казался мне по-особенному теплым. И дело было далеко не в температуре.
