– Молодой?

– В ту пору молодой был. А то вот ещё: приходит на приём бабка, жалуется на кашель. Назначаю я ей грудной сбор и даю таблетки, объясняю, как что пить, всё на листочке разборчиво записываю. На другой день она опять появляется, говорит: «таблетки твои не помогают, надо другие! от этих я чего-то ссусь…» Стоит, глазами хлопает. Оказалось, она их все разом в горсть – и в рот. Чаем запила.

– Всю пачку?!

– Всю! Говорит: «Да неужели я такие маленькие таблетки буду по две штуки три раза в день пить?! Это когда же я выздоровею?»

– Чем же она вылечилась?

–Заварила маманиной травы, напилась, сутки проспала. Потом встала, сапоги надела и пошла в огород картошку мотыжить.

Женщины тихо засмеялись, а потом та, что с седым пучком, продолжила:

– У одного мужика рука не разгибалась – обыкновенный ушиб, ничего особенного. А чего с обыкновенным ушибом по врачам ходить! Правильно? Вот он и не пошёл, решил сам себе сделать прогревание. Вскипятил парафин в кастрюльке и как сунет туда локоть!

– Ой…

– Вот именно, что «ой»! Ожог. Сустав мгновенно разогнулся, край кастрюли его зафиксировал, кастрюля с руки не падает.

– Ужас. Ну и как же он?

– Как-то руками помахал… Говорят, так матерился, что всех собак перепугал.

Женщины снова засмеялись.

– У меня у самой рука не поднимается уже полгода, – пожаловалась рыженькая медсестра, – чем только не лечила, и компрессы делала, и уколы… Вот, видишь? Выше не поднять… Ничего не помогает.

Та, что постарше, посоветовала:

– Так поезжай в Загряжье. Серьёзно тебе говорю, возьми отпуск и поезжай! У Мамани дом – второй слева. Спросишь там, в случае чего.

Из дальнего конца коридора послышался строгий мужской голос:

– Грачёва! Вера Ильинична! Зайдите ко мне, пожалуйста.

Старшая медсестра поднялась и вышла из круга света, бросив на ходу:

– …и берёт Маманя недорого! Поезжай!

Шевлягин как-то незаметно для себя отлетел обратно в темную палату с сопящими и похрапывающими соседями, и почувствовал под щекой влажную подушку, а на плече тонкое одеяло.

Он вспомнил, как однажды осенью принёс Егорову журнал со статьёй про лечение суставов, а потом они вдвоём сидели на веранде, выпивали и обсуждали бесполезность современной медицины. Егоров загнул уголок журнальной страницы, сказал – «сейчас!» – включил электроплитку и ушёл в дом. Вернулся он с алюминиевым ковшом, тёркой и куском парафина.

Горка мелкой кудрявой стружки в горячем ковше быстро превратилась в прозрачный кисель, со дна побежали пузырьки. Егоров закатал рукав, снял с плитки ковш и смело вставил в него локоть. А потом вышиб своим тощим телом дверь, завертелся перед крыльцом в жутком шаманском танце, пригнулся и грозно вскинул к небесам руку. Ковш улетел в крыжовник.

Ожог Егоров вылечил облепиховым маслом, а рука через некоторое время начала разгибаться.

После грозы вода в реке поднялась, затопив две нижних ступени трапа. Егоров теперь рыбачил, сидя на площадке. Когда становилось жарко, он относил пакет с уловом за железную дверь – внутри Шняги всегда было свежо, как ранним сентябрьским утром.

А рыба вдруг стала клевать на что попало – на червя, мотыля, на муху, на хлеб, на овсянку. Случайным образом выяснилось, что клюёт она и без всякой наживки. На вопрос «на что ловишь» Егоров всю жизнь отвечал одинаково, и только теперь обычный его ответ «на крючок» стал невероятным признанием очевидного.

Юрочка больше не отказывался от части улова, всё, что Егоров ему предлагал, он забирал из сочувствия. Он знал, что Анна Васильевна давно уже ворчит, что весь дом пропах рыбой и даже кошки ею наелись так, что морды воротят; и что всех замороженных окуней, лещей и судаков, она отдала сыну, но не прошло и трёх дней после отъезда Сергея, как вместительная морозилка наполнилась снова.

Однажды Егоров оставил для Юрочки пакет с уловом в коридоре Шняги, но Юра отчего-то на берег не пришел, и на другое утро, – после жаркого дня и душной ночи, – рыбы, лежа в небольшой лужице на дне пакета, всё ещё шевелили хвостами и прытко переворачивались с боку на бок.

Вася Селиванов заночевал как-то раз в одном из отсеков в обнимку с недопитой бутылью самогона. Проспавшись, поэт был на удивление бодр и разумен, а остаток мутноватого пойла в его объятиях очистился до родниковой прозрачности и имел запах холодной земляники. Вася попробовал сам, изумился и предложил Егорову. Тот пригубил и спросил:

– Митька Корбут гнал?

Вася задумчиво покачал головой.

Старуха Иванникова, прослышав об этих чудесах, принесла на берег пятилитровую канистру первача и оставила её у стены Шняги, сразу за железной дверью. Пройти дальше внутрь старуха побоялась и, едва избавившись от ноши, пустилась наутёк. Всю дорогу она оборачивалась в сторону Поповки, крестилась и сбивчиво бормотала молитвы.

За сутки мутный первач превратился в прозрачную, изысканно-мягкую водку.

Воодушевившись, Иванникова извела полугодовой запас сахара, пустила на брагу все застоявшиеся в погребе варенья и через полторы недели выгнала почти пятьдесят литров вонючей жидкости, цветом напоминающей старый огуречный рассол.

Целый день Иванникова ковыляла под берег и обратно, возила в колёсной сумке полные самогона пластиковые бутыли и канистры. Ночью над Загряжьем витал грубый сивушный дух и навевал сельчанам замысловатые сны. Что-то под берегом скрипело, вздыхало, вдруг начинал дуть тёплый хмельной ветер, из-под обрыва раздавалось печальное завывание.

Те, кому не спалось в эту ночь, усмехались:

– Ишь, гадина, напилась и поёт!

Иванникова ещё день ходила, перепоясанная пуховым платком, охала и держалась за поясницу. За самогоном не пошла, решила – дольше постоит, чище будет. Только на третьи сутки старуха сподобилась спуститься под берег, войти в Шнягу и отвернуть пробку с одной бутыли. Потом с другой. Потом с третьей…

Во всех канистрах и бутылях была изумительной чистоты и прозрачности холодная вода. Посрамлённая самогонщица плакала и посылала проклятия Шняге, называя её чёртовой дырой и проклятой железкой.

Узнав о неудаче конкурентки, на берег явился Митя Корбут. Он обошёл все открытые коридоры и отсеки, потрогал стены. Всюду за ним следовал Юрочка и ревниво спрашивал:

– Ну, чего?

– Да ничего…, – задумчиво отвечал Митя.

Уперев руки в бока, он встал посреди центрального зала и зорко оглядел его, будто пытался навскидку определить метраж.

– Свет-то тут есть? – небрежно поинтересовался он.

– А как же! – беспокойно ответил Юрочка, но больше про свет ничего не объяснил.

Егоров сидел на площадке у двери и смотрел на поплавки. Митиным обходом помещений он не интересовался, его больше озадачивало то, что вода в реке отчего-то продолжает прибывать. Неделю назад он нарочно обмотал проволокой одну из опор трапа. Тогда проволочное кольцо было примерно вровень с водой, а теперь стало почти на ладонь ниже. «Так за лето, река, пожалуй, на метр поднимется, – думал Егоров, – а там дожди пойдут…»

Корбут вышел на площадку, задумчиво почесал кудрявый затылок и сел рядом с Егоровым.

– Иваныч, а чего ты рыбу в Шняге не хранишь? – спросил он, мотнув головой в сторону открытой двери, – сложил в бочку, залил водой и все дела…

– Можно, – неохотно согласился Егоров, но больше ничего не сказал, смотрел на поплавок и помалкивал.

Митя хлопнул себя по загривку и стер с ладони останки чёрного кровянистого комара.

– Хочу погреб увеличить, – осторожно начал он, – семья большая, все не уместишь… Как думаешь, если я запасы сюда перенесу? Пока строительство, то-сё…

– Да мне-то чего? – Егоров пожал плечами. – Неси. Потом расскажешь, чего получилось.