Всё будет в порядке.

«Надо собраться, – подумал Кадмил, прибавляя ход. – У меня важная работа, а я перебираю всякий вздор. В кои-то веки дали полную свободу, есть возможность показать себя. Не отвлекайся! Ещё раз продумай детали!»

Деталей предвиделось немало. Он собирался долететь до Афин и приблизиться под покровом ночи к царскому дворцу. Приземлившись на выходящем во двор балконе, проникнуть внутрь и пробраться в покои Семелы. Найти улики, связывающие царицу с колдовством. А, если таковых не найдётся (что вполне возможно), подбросить что-нибудь из содержимого сумки: черепа и прочую мерзкую дрянь.

И наутро бедолагу Семелу можно будет обвинить в самых страшных злодействах. Чёрное колдовство, некромагия, жертвоприношения младенцев... Хотя нет, детского черепа им найти не удалось, значит, просто жертвоприношения. Человеческие. Ладно, уже неплохо. Кадмил, усмехаясь, представил, как поутру явится с небес к царю Ликандру и грозно потребует обличить непотребства супруги перед народами Эллады. Ликандр, небось, рад-радёшенек будет избавиться от надоевшей жены и публично отречётся от неё, а затем предаст поруганию и забвению всё, что с нею связано.

В том числе и алитею. Распроклятую, смерть на неё, алитею.

Солнце закатилось, по земле растекалась сумеречная синева. Лететь оставалось недолго. Кадмил постарался сосредоточиться на предстоящей работе и вспомнить побольше о царе и его несчастном семействе.

Всё-таки это была здравая мысль – поставить над эллинами всеобщего государя, разом положив конец межплеменным распрям. И Пелониды вот уже несколько поколений отлично справлялись с властью, которую даровал им сам Аполлон. Ликандр не был исключением. Богобоязненный, привыкший безоговорочно исполнять высшую волю, царь превосходно подходил для целей Локсия и Кадмила. Народ охотно следовал его указам: в сердцах эллинов жила та смесь уважения, страха и симпатии к царю, о которой мечтает любой властелин. Словом, Ликандр являл собой образец идеального правителя.

Но вот мужем и отцом он был далеко не идеальным. Кадмил не знал, что именно произошло с Фименией, однако после её странной неожиданной смерти взял царскую семью под скрытый надзор. Как оказалось – не зря.

У Ликандра оставалось ещё двое детей. Старшая дочь Эвника от первого брака (её мать умерла родами) и малютка-сын Акрион. Говорили, что Ликандр поначалу обрадовался рождению первенца, полюбил его, часто возился с ребёнком и повсюду брал с собой. Но однажды – Акриону тогда было восемь лет – царь страшно разгневался на него за что-то и велел казнить дитя на месте. Именно казнить: не выпороть, не запереть дома, не оставить без ужина. Лишить жизни. Собственного отпрыска. Каково? Семела, разумеется, такого допустить не могла. Она тайно передала сынишку на воспитание в хорошую семью. А, чтобы Акрион случайно себя не выдал, провела весьма серьёзный магический обряд, в результате чего начисто стёрла мальчику память.

В результате царский сын, не ведая горя, воспитывался у приёмных родителей. Кадмил приложил немало усилий, чтобы выяснить, кто именно усыновил юного Акриона: как-никак, Ликандр был не вечен, а смена династии – всегда дело хлопотное. Куда легче в случае безвременной гибели правителя предъявить народу чудесно найденного венценосного наследника, чем искать нового претендента на престол.

«Впрочем, – утешил себя Кадмил, – Ликандр ещё крепок и, если боги будут милостивы, проживёт не один десяток лет. А уж милости нам не занимать».

Убавив скорость, он принялся снижаться; ночное небо скрывало его от посторонних глаз. Пролетев над агорой и Ареопагом, Кадмил свернул к Царскому холму, где угловатой громадой белел дворец Пелонидов.

Размерами тот превосходил любое городское здание: два крыла, три этажа по десять локтей в высоту, да ещё башня – удивительное сооружение, в котором помещалась опочивальня Ликандра. Дворец не был, разумеется, сложен из сырцового кирпича, подобно всем городским домам – на стены царской резиденции пошёл лучший пентелийский мрамор. В тронном зале потолок подпирали колонны, стены выстилала мозаика, под огромной кухней был устроен погреб с ледником, куда круглый год привозили снег с горных вершин, и даже рабам полагались отдельные закутки для сна – чтобы не смущали лишний раз взор правителя.

Словом, здесь было довольно места, чтобы затеряться в тёмных углах и без лишнего шума исполнить задуманное.

Кадмил осторожно приземлился на дворцовом балконе – узком, в шаг шириной выступе, окружённом перилами. Предстояло то, что он не любил: стать невидимым. Кадмил частенько мечтал о том, чтобы учёные вроде Локсия поскорее изучили, как это работает, и придумали какую-нибудь магическую штуковину вроде того же лётного костюма. Тогда оказалась бы не нужна постоянная выматывающая концентрация, когда всё время думаешь, что ты невидим, невидим, невидим, воплощаешь в голове пространство, где находишься – но без себя, с точностью до мельчайшего предмета, будто стал прозрачным, будто тебя нет... И попробуй лишь на миг отвлечься – сразу откроешься, а по новой фокус уже не сработает. Всё это сложней, чем решать системы уравнений, которым учили в детстве жрецы на Парнисе. Уже через четверть часа пот льётся градом, а спустя полчаса и вовсе выдыхаешься.

Но оно, конечно, того стоит.

«Невидим, – упорно думал Кадмил. – Меня нет в этой маленькой комнате, где гуляет сквозняк, и на полу лежит пятно лунного света. Нет меня в коридоре, и лампа на стене освещает только пустые стены да сверчка под потолком. Меня нет на лестнице – впрочем, прислуга, смерть на неё, экономит факелы, и здесь такая темнота, что и так ничего не видно, без всяких магических ухищрений... Меня нет на площадке, перед входом в гинекей, где висит эта пузатая бронзовая лампа с едва тлеющим фитильком. Меня нет... Какой странный, гадкий запах: вроде бы горят благовония, но притом веет ещё и трупным душком. И где все рабы? Где стража? От кого я, собственно, прячусь?»

Он, не особо уже таясь, прошёл анфиладой пустых, еле-еле освещённых комнат. Запах благовоний и гниения становился всё сильнее, мерзко щекотал ноздри, собирал комок под языком.

А потом он услышал пение.

Кто-то пел низким женским голосом. Немудрящий мотив повторялся раз за разом, слов было не разобрать, но Кадмилу это и не требовалось. Пение невероятным образом заполняло весь дом, хотя было еле различимо. Звук казался одновременно далёким и близким, притягательным, как вздох наслаждения, и отталкивающим, как стариковский кашель. Воздух гудел, пронизанный чужой волей, темнота жарко пульсировала, волосы на затылке норовили встать дыбом, и по всем этим признакам Кадмил мог с уверенностью сказать, что во дворце творят магию.

По-прежнему не встретив никого на пути, он подкрался ко входу в опочивальню царицы. Заглянул внутрь. «Невидим, невидим...»

Посреди комнаты, спиной к нему стояла черноволосая женщина в коротком хитоне. Это была Семела. Распевая ту же литанию, она то поднимала к потолку, то прижимала к груди темный предмет странной формы. На полу чадили расставленные по кругу лампы. Масло, налитое в них, по-видимому, и было источником отвратительного запаха. «Добавила жир покойника, – догадался Кадмил. – И жабью кровь? А, нет, чернила каракатицы. Контроль на расстоянии? Зачем?»

В этот момент Семела в очередной раз воздела руки, и стало видно, что в ладонях у неё – грубо сшитая кукла. Фитиль в лампе затрещал, пламя на мгновение стало ярче, и блеснула железная полоска, зажатая в кукольном кулаке.

Кадмил шагнул обратно, во тьму коридора. Изо всех сил пытаясь ступать бесшумно, перекатываясь на внешних сторонах стоп, он дошёл до лестницы. Здесь самообладание подвело, и он побежал – вверх, в опочивальню царя, надеясь успеть и зная почти наверняка, что уже опоздал. Прыгая через несколько ступенек, преодолел крутые лестничные пролёты, вылетел на площадку верхнего этажа царской башни.

Услышал далёкий слабый хрип.

Не сдерживая шаг, проклиная жаркий костюм, Кадмил заспешил по коридору. На полу перед опочивальней Ликандра горела тусклым светом лампа. «Аполлон милосердный!» – произнёс кто-то глухим голосом. Кадмил добрался до опочивальни и застыл на пороге.