Со слухом делалось что-то странное: голос Мелиты то отдалялся, то становился громче, словно под порывами ветра. Зрение тоже не давало скучать. Кристаллы под потолком мельтешили, норовя сложиться в мозаику, переливались радугой, весело раскачивались. «Похоже, придётся всё же прислушаться к совету Локсия, – вяло подумал Кадмил. – Но только один раз. Только разочек…»

– Любовь моя, – с трудом сказал он, – мне, кажется, стоит прилечь.

Она подставила плечо, и Кадмил, пошатнувшись, вцепился в её одежду.

– Пойдём, – пропыхтела Мелита, – провожу тебя в покои и уложу в постель. Ты совсем белый и шатаешься.

– А что, – усмехнулся он запекшимися губами, – насчет постели хорошая мысль. Может быть...

– Я спала с богом, – перебила Мелита, – но никогда не хотела спать с трупом. Сперва приди в себя, потом уж начинай.

Они стали спускаться по лестнице – ступенька за ступенькой. Ноги вновь налились горячей болью, спину разломило, и Кадмил со стыдом признался себе, что без Мелиты ему пришлось бы, скорей всего, ползти. У входа на четвёртый этаж силы оставили его окончательно. Воздух превратился в кисель, каждое движение давалось с неимоверным трудом. В какой-то момент он обнаружил, что больше не ковыляет, опершись на плечо Мелиты, а сидит, прислонившись к стене, и виноградные листья щекочут лицо.

Словно приглушенные толстой периной, глухо звучали чьи-то крики, шум, топот. Над Кадмилом склонились стражники, которые, он помнил, охраняли зарядную комнату. Подхватили подмышки, взяли за ноги. Понесли. «Теперь вам, ребятам, придётся охранять каморку от меня самого», – сказал он с усмешкой. А, может, не сказал; никто не дал понять, что его слышит. На границе взгляда мелькало бледное, некрасивое от жалости лицо Мелиты. Или то было лицо одной из статуй в галерее?

Наконец, солнечный свет померк, мраморный потолок, маячивший перед глазами, сменился знакомыми деревянными стропилами. Кадмил понял, что очутился в своих личных покоях. И с наслаждением вздохнул, почуяв под лопатками простыни родной кровати.

Кто-то в белом мял его предплечье, говорил опасливым полушёпотом. Мелита горячилась, чего-то требовала, кажется, даже грозила. Затем в сгиб локтя воткнулась игла.

И вскоре всё пошло на лад.

Горячий кисель растворился в дуновении ветра. Боль, ошейником сжимавшая горло, утихла, стало легко дышать. Кадмил поискал глазами Мелиту – позвать, взять за руку, поблагодарить – но в комнате никого не было. Его оставили в покое.

Он раскинулся на кровати, потянулся всем телом и какое-то время пребывал в истоме, без мыслей, без тревог. Ждал сна, но сон не шёл. Вместо того, напротив, голова прояснилась, а затем появился некий мощный и жизнеутверждающий позыв, что требовал немедленного утоления.

Каковой позыв и был утолён, благо комнатку со всем необходимым предусмотрительно спланировали близ спальни.

Вернувшись, Кадмил с кряхтением улёгся поверх простыней и принялся размышлять.

Нужно как можно скорей вернуть всё, что потеряно.

Нужно заставить Локсия признать неправоту.

Нужно восстановить репутацию.

Быстрей всего это выйдет, если самому докопаться до истоков распространения алитеи. Найти её авторов – подлинных авторов – и предоставить Локсию. Придётся, конечно, попотеть, особенно теперь, когда лишён божественных сил.

«Да и хрен с ними, с силами, – думал Кадмил, глядя в сумрак. – Не могу летать? Не умею становиться невидимкой? Потерял дар убеждения? Плевать. Зато снова есть голова на плечах. Язык слушается, руки-ноги тоже. Немного времени, и Локсий не просто вернёт мне способности – он будет молить о прощении, старый, тупоумный, самовлюблённый колдун».

Итак, опять алитея. С чего бы начать? Орсилора, похоже, и вправду ни при чём. Если бы она планировала ослабить и захватить Элладу, то не стала бы возвращать Кадмила к жизни и объединяться с Локсием, а немедленно объявила бы войну. Нет, Орсилора невиновна. В таком случае, остаются два предположения.

Первое – вмешательство кого-то из соседних правителей. Эту версию можно сразу отбросить. Во-первых, её уже разрабатывает Локсий, а, во-вторых, она неверная. Кадмил до последнего не хотел этого признавать и упорствовал, творя разорения в Эфесе, но факт есть факт: ни один пришелец с Батима не будет создавать практики, которые подрывают могущество богов. Всё равно что пилить сук, на котором сидишь. Культ, ставший известным в одной из земных колоний, рано или поздно разойдётся по соседним странам, и в результате ударит по всем подряд – в том числе, и по тому, кто его придумал. Скажем Орсилоре спасибо за то, что открыла глаза на очевидное, и на том закруглимся.

Гораздо интереснее другая версия: алитею придумали люди. Борцы человеческого Сопротивления. По какой-то причине они не могут раскрыть всем остальным правду о богах; видимо, боятся, что тогда могущественные хозяева перейдут к карательным мерам, и начнётся массовое кровопролитие. Но Сопротивление нашло способ сделать людей непригодными для выкачивания пневмы. Алитея ослабляет богов, делает их уязвимыми, лишает энергии. Весьма умно. Скорее всего, распространение практик – всего лишь подготовительный шаг борьбы. Если так, то действовать надо решительно и быстро.

Вот с этой мыслью и начнём работать. Время изящно спланированных акций, увы, осталось позади. Не судьба теперь носиться по воздуху между Парнисом и Афинами. Не выйдет диктовать царям божественную волю «золотой речью». Придётся спуститься к людям и заняться тяжким, грязным и, чего уж там, опасным расследованием.

Значит, нужна поддержка. Союзники.

Кадмил закряхтел и осторожно потёр ладонью зудящий шрам на шее.

Где найти союзника?..

Да был один такой. Славный малый, актёр. Жил себе без печали, играл в Дионисовом театре, пользовался каким-никаким успехом у публики. Пока вдруг не понадобился собственной матери в качестве палача. И в том ещё полбеды; может, и выкрутился бы как-нибудь, всё-таки афинский ареопаг известен своей справедливостью. Но нашему актёру встретился на пути некий весьма расторопный бог. И бог этот решил устроить весёлую игру, шикарный спектакль, в котором парню отводилась вроде как главная роль. Царская роль.

А закончился спектакль совершенно не по-царски. Засадой, смертным боем и, скорее всего, рабством. Разбойники явно собирались продать Акриона на невольничьем рынке. «Хоть в гребцы, хоть в лудии! Сотни две дадут, не меньше».

«С этого и начну, – решил Кадмил. – Надеюсь, Акрион всё ещё видит во мне Гермеса. Смерть и кровь, я и впрямь виноват перед парнем. Нужно немедля отправляться на поиски. Если он ещё жив, то вместе и трон ему вернём, и с предательницей поквитаемся».

Кто же нанял головорезов? Главарь сказал, что их послала сестра Акриона. У Фимении не было повода вредить брату. В самом деле, тот приплыл за ней в Лидию, спас от стражи и Гигеса, вернул в Афины. Теперь она живёт во дворце и служит Аполлону в величайшем храме Эллады. Фимения может быть только благодарна Акриону за всё, чем теперь обладает. Кроме того, исчезновение брата для неё совершенно невыгодно. Если бы Акрион, как планировалось, занял престол, то Фимения бы точно сыр в масле каталась. Как же: ненаглядная сестричка правителя! А теперь Эвника выйдет замуж за какого-нибудь пришлого эфора, и тот, может статься, вовсе невзлюбит Фимению. По крайней мере, уж точно не станет заботиться о ней так, как это делал бы Акрион.

И, главное – Кадмил ведь успел с нею поговорить. После церемонии, перед тем, как лететь на Парнис. «Правду открой, Пелонида, не вздумай лукавить. Честного алчу признанья, ответствуй, не лги!» Оглушив бледную, измученную Фимению «золотой речью», он принялся задавать ей вопросы – много вопросов. Но главных было три.

«Являлась ли тебе Артемида? Знаешь ли, что такое алитея? Связывалась ли с матерью колдовским способом?»

«Нет, о Долий. Не знаю, о Долий. Никогда, о Долий».

Кадмила также интересовала история её спасения из подожжённого Ликандром сарая, однако Фимения на все лады твердила одну и ту же историю: прекрасный юноша Аполлон взял её из огня и перенёс в Эфес. Здесь явно постарался кто-то изрядно поднаторевший в магии перемещения – возможно, та же Семела – но это было уже не так важно. Важным оказалось другое: Фимения доказала свою непричастность к преступлениям матери. Никто не смог бы врать, находясь под действием «золотой речи». Особенно – эта несчастная девушка с изувеченной психикой.