Похоже, утром вместо суда его ждет смерть. Или даже раньше. Может, быть, скоро. Сейчас.

«Нет, нет, – в отчаянии подумал Акрион. – Как же так, она ведь моя мать. Мать не может желать смерти сына. Так не бывает!»

Но разве может мать отречься от сына, да ещё так хладнокровно? Может ли околдовать собственное дитя, помутить его разум, принудить к отцеубийству?

У Акриона возникло странное чувство: словно бы он стал героем какой-то трагедии, вроде «Царя Эдипа» или «Арахны». Эдип ведь тоже, не зная того, убил отца, а Фаланг вынужден был доказывать Арахне их кровное родство.

А дальше их судьбы складывались всё хуже и хуже. Всё трудней и трудней.

Трудные роли угодны богам.

За дверью послышался далёкий звук. Шаги. Акрион вскочил, повалив мешки на пол. Изготовился к бою. Оружия нет; плохо. Ну да ладно. Если надо, будет бороться и без оружия. Он – герой Аполлона! Феб его не оставит!

Шаги приближались, но это была не шаркающая поступь Горгия и не валкий топот Менея. Кто-то ступал осторожно, так легко и тихо, что звук почти не был слышен из-за гулкого стука сердца.

Под дверью замерцал свет.

– Акрион! – позвали снаружи.

От облегчения голова пошла кругом.

– Эвника! – Акрион приник к двери. – Ты?!

– Я. Погоди, сейчас открою.

Некоторое время был слышен шорох: Горгий затянул узлы на совесть, и девичьим пальцам, привыкшим к веретену и флейте, нелегко было совладать с верёвкой. Затем дверь приоткрылась, и в кладовку проскользнула Эвника.

В руке у неё была лампа: такой яркой показалась привыкшим к темноте глазам, что пришлось зажмуриться от света. Эвника быстро огляделась, поставила лампу на мешки. Встала рядом, в точности как час назад, наверху. Нервно огладила складки пеплоса.

– Как... – начал было Акрион, но она перебила:

– Времени мало. Мне надо убедиться. Быть уверенной. Скажи, откуда это?

Потянувшись, расстегнула аметистовую фибулу у шеи – пальцы заметно дрожали. Лёгкая ткань скользнула вниз, беззастенчиво обнажая плечо. От ключицы до подмышки струился длинный тонкий шрам, хорошо видимый даже в скупом, прыгающем свете лампы. Старый шрам.

Воспоминание взорвалось в голове, как горшок с каменным маслом.

– Мы играли, – медленно произнёс Акрион. – Забрались на дерево и воображали, будто это корабль. Я был Ахиллом, ты – нимфой Фетидой, а... А Фимения захотела стать Пентесилеей. Амазонкой. Мы решили, что будем биться, как настоящие Ахилл и Пентесилея. Потом...

Пламя лампы тянулось к потолку тонким жалом копоти. Эвника глядела на огонь, не отрываясь, придерживая расстёгнутый пеплос. Акрион закрыл глаза. Воспоминание стало ярким, как сон перед рассветом.

– Я сказал, что амазонке нужно оружие. Фимения убежала во дворец за луком. У меня был такой маленький лук, очень красивый, отец подарил. Вам было нельзя с ним играть, вы же девочки. Но она очень хотела. Мы остались вдвоём, я расшалился, стал раскачивать ветки, кричать, что корабль попал в бурю. Потом, – он сглотнул, – потом ветка подломилась, я начал падать. Ты успела меня схватить, но поранилась о сломанный сук. До крови.

Эвника запахнула пеплос. Пальцы у неё дрожали так сильно, что она не могла справиться с застёжкой. Акрион глядел, как она, сжав губы, пытается попасть булавкой в петлю, ломает ногти, вновь и вновь поддевает непослушную ткань.

Он протянул руку и застегнул фибулу. Эвника пару мгновений глядела на лазурную каменную бляшку. Потом прильнула к Акриону и крепко сжала в объятиях. Акрион, помедлив, неловко обнял её за плечи.

– Я не стала говорить, что это из-за тебя, – пробормотала она.

Акрион кивнул:

– Нам вообще не разрешали лазить на эту маслину. Тебе и так влетело.

– А то как же. Старшая, должна быть за всё в ответе.

Она отстранилась и, улыбаясь, вытерла глаза кончиками пальцев.

– Акринаки-непоседа. Я думала, ты умер. Все думали. Расскажи, что случилось?

Акрион сцепил руки в замок.

– Я жил у приёмных родителей. Потерял память. Что произошло – не знаю. Мне говорили, это из-за колдовства. Вчера... – он запнулся.

Сказать ей? Не сказать?

«Скажи», – шепнул какой-то голос.

«Пока не стоит, – решил Акрион. – И так слишком много всего».

–...Вчера узнал, что отец погиб. Память начала возвращаться, и я пришёл сюда.

Эвника закусила губу.

– Послушай, – она прерывисто вздохнула. – Дела твои плохи. Мать сейчас говорила со мной. Отказалась тебя признать.

– Вот как, – сказал он пересохшим ртом.

– Вот так, – Эвника жалобно наморщила лоб. – Но даже если бы она тебя приняла, это бы ничего не изменило. По афинским законам, чтобы признать умершего живым, нужно свидетельство двоих его родственников. Похоже, я – единственная, кто тебя помнит. Моего голоса мало, закон есть закон. Тебе грозит суд, и... Возможно, казнь.

Пламя лампы фыркнуло, закоптило.

– Казнь?!

– А ты думал, это шутки? – почти выкрикнула она. – Думал, можно к ней запросто явиться? Сказать: радуйся, мама, я твой сынок! Да?

Акрион машинально провёл пятернёй по волосам. Вцепился в пряди. Да, он так и думал. Это же мать...

Казнь?! Да чтоб мне в Тартар провалиться!

– Что делать? – спросил он резко. – Мы можем как-то оспорить решение м... Семелы? Найти ещё людей, кто будет за меня свидетельствовать?

Эвника заломила руки, глядя на огонь лампы.

– Оспорить слова царицы, – произнесла она еле слышно. – Сам-то как думаешь?

Акрион снова дёрнул себя за волосы. Вот и конец, герой. Что же делать?

– Есть ещё Горгий, – проговорил он с безумным облегчением. – Горгий меня помнит. Он скажет! Из старых слуг кого-нибудь найдём...

Эвника криво улыбнулась.

– Нужны два родственника! – проговорила она надломленным голосом. – Горгий тебе родственник, дуралей?

Акрион качнул головой, признавая очевидное. Он вспомнил про Горгия всё: как старый стражник (вообще-то, в то время ещё вовсе не старый) брал его на утреннюю рыбалку, как гонял по палестре, как учил свистеть в два пальца...

Но, конечно, Горгий ему не родственник.

Эвника издала невнятный звук, будто мучилась зубной болью.

– Фимения, – сказала она. – Наш последний шанс – Фимения. Больше никого нет.

– Она же умерла, – опешив, возразил Акрион.

Эвника отмахнулась:

– Так думают. Как и про тебя думали. Слушай. Фимения жива. Она – за морем, в Лидии, в Эфесе. Я...

Она вдруг замолкла и склонила голову, прислушиваясь.

Акрион в тот же миг всё услышал сам.

– Идут, – выдохнул он.

Железное звяканье, неспешные шаги, мужской говор.

Акрион схватил Эвнику за плечо. Задул лампу.

– Быстро! – шепнул он. – Выходим и прячемся!

– Что...

– Ш-ш! Статуя!

Крадучись, они выбрались наружу. Акрион вытянул перед собой руку и пошёл вслепую, то и дело натыкаясь на шершавые ледяные бока амфор. Шум и голоса слышались всё ближе: стражники спускались по лестнице, приближаясь к двери в подвал. Вот остановились; зашаркали, примериваясь к замку; вот заскрежетал сдвигаемый ключом засов.

Эвника за спиной сдавленно охнула. В то же мгновение простёртые в темноту пальцы Акриона коснулись чего-то гладкого. Он лихорадочно ощупал то, что нашёл: это была мраморная ладонь лежавшего на полу изваяния. Потянув Эвнику за собой, он сделал несколько быстрых, широких шагов. Где-то слева... Где-то здесь...

Дверь заскрипела, открываясь. Стало чуть светлей, и в проступивших тенях Акрион увидел то, что искал. Постамент, увенчанный обломанными каменными ногами Пелона.

Они успели юркнуть за огромный каменный куб. Затаились, прижавшись друг к другу, стараясь выровнять дыхание.

– В крайней клетушке? – голос раздался над самой головой. Повеяло смрадом перегара.

– Да, Горгий сказал, там, где мешки навалены.

– Пойдём, глянем. Вот жопа, не терплю, когда так по ночам поднимают... Охо, амфоры сраные! Понаставили тут, не пройти!

Поругиваясь, стражники неторопливо пробирались узким проходом к дальней стене подвала. Акрион сосчитал для храбрости до пяти и выглянул из-за постамента.