— Не надо, Меда, ты слишком зациклена на прошлом…

— Зациклена на прошлом? — выдохнула она ошеломленно, и в её глазах появились слезы.

Люциус нервно сжал кулаки, предчувствуя бурю.

— Я имею ввиду, всё давно закончилось, и ты могла уже простить мужа своей сестры за его ошибки, — пробормотал он.

Она с секунду смотрела на него, дрожа всем телом.

— Что ты сказал? Ошибки?

— Меда, ну будет тебе… Хватит… — он уже пожалел, что написал ей. — Давай просто поговорим… Прошло столько лет с тех пор и…

— Закрой свой поганый рот, изверг! — закричала женщина, не в силах уже сдерживать свои эмоции, словно она давно хотела их вылить на него. — Я никогда не прощу тебя! Никогда! Да как ты смеешь! Как смеешь ты жить! Ты, убийца! Монстр! Сволочь!

С каждым словом она подходила все ближе и на последнем выкрике ударила его в грудь пальцем.

— Мой муж! Моя дочь! Вот кто должен жить! Вот о ком я не забываю и дня! — она тыкала и тыкала ему в грудь, а он терпеливо ждал.

Малфой смотрел прямо на истерично орущую на него женщину и молчал.

Что он мог ей сказать? Слова ничего не изменят.

Андромеда потеряла любимых людей на прошлой войне, и Малфой все ещё виделся ей тем самым убийцей, Пожирателем Смерти. И хотя Люциус самолично не участвовал в убийствах её родных, он был на той, другой, враждебной стороне.

Тонкс плакала, обвиняя его во всех мыслимых и немыслимых грехах, крича громко, до рези в ушах. Андромеда готова была, наверное, его убить. Она схватила его за лацканы и, не видя отклика, воскликнула в сердцах:

— Что же ты молчишь? Что молчишь, негодяй?

Люциус положил ладони на её маленькие кисти и сжал их:

— Андромеда, ты во всём права.

— Нет, нет! Не надо хитрить, ты так не думаешь! Ты снова лжёшь, Малфой! — она всхлипнула и хотела ещё раз ударить его в грудь, но он не позволил.

Люциус зажал Меду в своих объятиях, не давая ей ни убежать, ни затеять драку.

— Отпусти, ненавижу! — рыдала женщина.

Он знал, иногда именно таких эмоциональных взрывов не хватает, чтобы выплеснуть накопившуюся злость и отчаянье.

Он начал говорить сам.

Малфой-старший не просил прощения, он рассказывал. Рассказывал, что происходило в этом доме, день за днём, какие пытки он испытал на своей шкуре, как переживал за сына, как был разбит и потерян в то время. Люциус и сам не понял, в какой момент слёзы потекли по его щекам.

— Ты потеряла мужа и дочь, и я, я тоже потерял очень важного, самого ценного для меня человека… мою любовь, мою дорогую жену. Только ты не виновата в том, что случилось, а я виноват! Я виноват во всем. Я узнал об этом в Азкабане и хотел покончить с собой. Я пытался несколько раз. Но меня возвращали. Зачем, я не знаю. Все, что было хорошего в моей жизни, это она. Без неё я потерял себя. Я был ничем. И мне некого в этом винить, кроме себя… Некого…

Он говорил, что виноват перед ней, перед своим сыном, но он никогда не скажет ему этого. Люциус всегда ощущал эти терзания, он испортил сыну жизнь, он был виноват в гибели жены, он… И только он…

Андромеда слушала, тихо рыдая и сминая ткань его пиджака в кулаках. Она плакала вместе с ним, обнимала его, и Люциус чувствовал, что ему нужно было раскрыться перед ней до конца.

И он рассказал всё, что его мучило и продолжало мучить долгие годы.

Когда он затих, Тонкс посмотрела на него снизу вверх долгим новым взглядом. Она никогда не задумывалась о том, что пережил он. Андромеда долгое время была полна своей слепой ненависти. Да она за человека его не считала и называла про себя чудовищем и негодяем. Но Люциус поразил её в самое сердце. Она слышала в его словах неподдельную грусть и отчаянье от потери жены. Горечь от разочарования своей жизнью. Его слёзы не могли быть наигранными, зачем ему это?

Меда тяжело вздохнула и тихо спросила:

— Люциус, скажи мне, если бы ты мог вернуться в прошлое, ты изменил бы хоть что-то?

Малфой понимал — она даёт ему шанс, спрашивает, потому что хочет верить, что он изменился. А он изменился. Что-то в нём давно сломалось. Ещё с тех самых пор, как умерла Нарцисса. С тех пор как его мир стал серым, как стены Азкабана.

Он качнул головой:

— Я бы изменил всё, Меда. Всё.

Она отодвинулась от него. В её глазах читалось сожаление и грусть.

— Спасибо тебе, — произнесла Андромеда тихо.

— За что?

— За любовь к моей сестре. Если ты мог так любить, значит ты оставался и остаёшься человеком, — она вытерла слёзы своим белым маленьким платком.

Люциус вздохнул, наблюдая за ней очарованным взглядом.

— Я… Не знаю, — он хмыкнул. — Я уже не тот. Иногда мне так тошно. Это чувство… Одиночество. Оно сжирает…

Андромеда согласно покачала головой.

— Я понимаю тебя, — она закусила губу, теребя платочек. — Я и сама… Тоже его ощущаю…

Они стояли молча, не смотря друг на друга. Повисла странная угнетающая тишина. Казалось, сейчас лопнет волшебная нить, связавшая их на мгновение, и Андромеда уйдёт. Люциус не хотел этого.

— Меда, я… Может быть, ты… — пробормотал он, впервые в жизни не зная, что и сказать.

— Налей мне твоего вина, — произнесла она. — Ты говорил, что делаешь его сам и оно у тебя потрясающее. Хочу попробовать… Опять, наверно, преувеличиваешь,— она усмехнулась.

Малфой оживился, выпрямился, поправил лацканы пиджака.

— Что? — воскликнул он, возвращаясь к своему самоуверенному виду лощеного аристократа. — Да я ещё и преуменьшил! Сейчас… Так, присаживайся сюда, подожди, вот… — он усадил её в кресло и сам налил вина в наколдованный хрустальный фужер. — А ну… Что скажешь?

— Подожди, я не распробовала.

— Аромат, почувствуй его.

— Мерлин, Люциус, я знаю, как правильно дегустировать вино!

Андромеда осталась в мэноре на эту ночь. Она ночевала в гостевой, но Малфой от радости чуть ли не танцевал. А когда она приготовила на завтрак яблочный штрудель, он почти признался ей в любви.

— Как же мне быть с тобой? — она пыталась уйти от него после обеда, но Люциус умолял остаться.

— Меда, я не выживу один. Сын куда-то пропал, и я уже переживаю. Прошла почти неделя. Останься до его прихода. Прошу.

И Андромеда осталась. Они просмотрели детские альбомы с колдографиями, которые уберегла Нарцисса, проговорили весь день и к вечеру, когда она уже хотела проститься с ним, двери в дом открылись, и вошёл Северус, а за ним Грейнджер. Они оба выглядели так, словно случилось что-то непоправимое.

— Люц. С Драко кое-что произошло… Он не вернулся, — отрывисто проговорил Северус, его бледное лицо было полно скорби.

Люциус непонимающе вздёрнул бровь:

— В смысле, не вернулся?

Почти такая же бледная, как Снейп, Гермиона бросилась к Малфою. По её щекам текли слёзы.

— Я знаю, он жив! Он жив! — произнесла она сорвавшимся дрожащим голосом. — Я чувствую это! Мне надо его достать оттуда! Люциус, пожалуйста, скажи Северусу, чтобы он позволил мне вернуться!

Сев перехватил её за руку, крепко сжимая, и покачал головой:

— Нет, девочка, его больше нет… Приди же в себя, Гермиона! Прими это! Если он остался там, то это навсегда, — Грейнджер всхлипнула и уткнулась в его широкую грудь, тихо воя от горя:

— Нет, нет, он жив! Он жив!

Люциус схватился за сердце. Его единственный сын…

— Нет… Он… Что случилось? — еле выговорил аристократ, резко постаревший на десяток лет.

Андромеда подхватила его, помогая сесть в кресло.

— Драко остался в Лабиринте Времени, — глухо ответил Северус.

Люциус замотал головой и закрыл лицо руками — он не был готов потерять своего ребёнка так рано…

***

Гермиона Грейнджер левитировала ящик с поспевшими помидорами, следя, чтобы ни один томат не свалился на землю. Конец августа был очень плодородным, и они вместе с Розой и Скорпиусом убирали урожай из теплицы.

С того самого дня прошло три месяца, но боль потери всё ещё не отпускала Гермиону.

Она всё так же с тоской смотрела в сторону гор, ожидая его возвращения, и не собиралась уходить из мэнора никуда, пока не дождётся. Драко был жив, Гермиона чувствовала это всем своим существом. Он не отвечал на её зов, но внутри что-то сжималось и требовало бежать к нему. Особенно по ночам.